Жорж Сименон - Свидетели Страница 11

Судебно-медицинский эксперт не поленился подробно разъяснить присяжным, каковы признаки, позволяющие приблизительно установить время наступления смерти Мариетты Ламбер, и сделал вывод, что она была убита между девятью и одиннадцатью вечера.

Это был один из ключевых вопросов процесса, который позднее вновь подвергли обсуждению оба приглашенных эксперта — профессор Ламуре и доктор Бени. Один, ссылаясь на температуру воздуха в ту ночь, а метеослужба подтвердила, что на почве отмечались даже заморозки, утверждал, что убийство, возможно, было совершено после полуночи, то есть после того, как прошел парижский скорый; если согласиться с таким заключением, некоторые последующие свидетельские показания окажутся весьма сомнительными.

Мариетта Ламбер, как разъяснил доктор Лазар, скончалась не на рельсах. Во всяком случае, смерть наступила не под колесами поезда: когда ей отрезало голову, она уже какое-то время была мертва.

Доктор Лазар был искренен. Надо полагать, остальные свидетели тоже дадут правдивые показания. Нет также сомнения, что семеро присяжных изо всех сил стараются составить себе верное мнение о деле.

Но что им известно о Ламбере, о Мариетте? Что знают они о тысячах людей, живущих, как чета Ламберов, в квартале Буль д’Ор, и обо всех известных и неизвестных мужчинах, с которыми спала Мариетта?

Судья Деланн охарактеризовал Ламбера одним словом:

— Циник!

Прошлой ночью советник Фриссар, не задумываясь, осудил Ломона, с которым был знаком много лет, и осудил лишь потому, что увидел, как тот после полуночи выходит из бара «Армандо».

Сколько людей с горестной миной перешептывается сейчас о чем во Дворце и в городе?..

— Представляете, Ломон запил!

И милейший Ланди туда же! Ведь утром от судьи попахивало спиртным.

Можно выпить аперитив. Разрешается пропустить стаканчик после еды. Но только настоящий пьяница накачивается в девять утра!

«При той жизни, какую он вынужден вести из-за жены…»

Что бы они запели, узнав о случае с лекарством? И что было бы, скажем, скончайся Лоранс сегодня, когда он находится во Дворце?

Разве Шуар не вспомнит, что когда-то Ломон интересовался, не повредит ли жене более сильная доза прописанного лекарства ввиду содержания в нем стрихнина?

Тогда Шуар ответил примерно так:

— Вряд ли ваша жена соблазнится принять более сильную дозу.

Иными словами, доктор был убежден, что Лоранс не из тех женщин, которые кончают с собой.

Что если с целью самоубийства или по неосторожности она все-таки примет более сильную дозу и умрет, а при вскрытии, как доложит доктор Лазар, во внутренностях окажется стрихнин?

Шуар сказал: можно не опасаться, что она отравится. Он тоже был искренен. Доктор — порядочный человек, у него жена, дети, внуки, самый ухоженный дом в городе.

Аптекарь Фонтан не менее честен. Может ли он опустить в своих показаниях тот факт, что Ломон разбудил его ночью и попросил изготовить по рецепту лекарство, которое было отпущено всего два дня назад? Аптекарь изумился и высказал Ломону свое удивление, на что тот ответил:

— Я уронил пузырек, и он разбился.

За пять лет такое не случалось с ним ни разу!

Где находилась Леопольдина, где была Анна, когда он разбил пузырек? Ломон не помнит: он не обратил на них внимания. Не исключено, что, по крайней мере, одна из них слышала их разговор с Лоранс в повышенных тонах. В тот вечер Ломон рассердился, вышел из себя. Служанки смогут засвидетельствовать, что он ссорился с женой.

Утром, почти не притронувшись к еде, он вместо того, чтобы вызвать звонком горничную и попросить рюмку коньяку, сам отправился в буфетную. В половине десятого у себя дома пил в одиночестве спиртное, залпом осушил рюмку, как человек, надеющийся, что это придаст ему мужества.

Ланди учуял запах перегара. Другие тоже должны были его почувствовать.

Какой вывод сделают из этого присяжные?

Во время утреннего заседания он спросил Ламбера:

— Верно, что у вас была любовница?

Только теперь он понял значение презрительного взгляда, брошенного на него обвиняемым. Ламбер сожалел не об отсутствии проницательности у председательствующего: нет, его возмущало, что тот как бы наносит удар ниже пояса.

Ломон настоял на ответе, и теперь Элен Ардуэн фигурирует в списке тех, кому будут заданы вопросы об их интимной жизни. Она предстанет перед присяжными, но до того, как наступит ее черед, надо выслушать других свидетелей.

Что если бы в суд вызвали Люсьену Жирар и заставили рассказать о давнем визите в кабинет Ломона перед тем, как он вынес решение по ее делу?

Или маленькую белесую продавщицу, имя которой он позабыл?

Впрочем, зачем обращаться к такому далекому прошлому? Найдется кто-нибудь, кто докопается до Жермены Стевенар. Это совсем не сложно, тем более что адрес ее сообщил Ломону прокурор и притом с самыми честными намерениями: он давал ей перепечатывать свои лекции и работы по истории. И наконец, разве не всплывет имя Жюстена Лармина, который не проживает ныне в городе, но ежегодно наезжает сюда с женой проведать ее родственников?

Это случилось пять лет назад и послужило первопричиной всего, что затем последовало.

Фриссар наклонился к Ломону и прошептал на ухо:

— Он упивается своим красноречием.

Точно. Доктор Лазар явно затягивал показания, украшал их цветистыми фразами, и оставалось лишь удивляться, что он до сих пор не нашел случая отпустить одну из своих мрачных острот, неизменно вызывавших кислые улыбки у публики.

Тень на потолке все густела и, нависая над освещенной частью зала, словно заволакивала ее. Наклоняясь к одному из конвойных, с вида его ровеснику и чем-то на него похожему, Дьедонне Ламбер вполголоса что-то рассказывал — надо же убить время; конвойный смущенно поглядывал на председательствующего, опасаясь, как бы тот не сделал ему замечание.

Тишина наступила внезапно. Судебно-медицинский эксперт умолк и поочередно обвел глазами присяжных, судей, прокурора, защитника, словно приглашая их задавать ему вопросы.

Никто не пошевелился. На мгновение на всех лицах проступило то выражение скуки, которое читается на иных тускло освещенных старинных портретах в Лувре.

Словно пытаясь избавиться от кошмара, Ломон сухо стукнул молотком, надел судейскую шапочку и негромко бросил:

— Объявляется перерыв на десять минут.

Публика поднялась с мест, чтобы размяться, и суд удалился.

4

Туфля на улице

Не поднимая и не поворачивая головы, д’Армемье заметил:

— У вас неважный вид.

Он курил сигару. Их было четверо или пятеро в туалете, отведенном специально для судей.

Армемье говорил с ним вполне дружески. Ломон мог бы ответить, что у него грипп, и, вероятно, пресек бы этим дальнейшие слухи. Но он промолчал все из той же гордости — ведь это был бы самый простой выход из положения — и только буркнул:

— Насморк замучил.

За ними, покуривая, ожидали своей очереди другие; в туалете царила атмосфера театрального антракта.

— Надеюсь, завтра вечером закончим, — продолжал Армемье. — В среду у меня лекция в Ангулеме.

Любопытно, что, стоя рядом с прокурором, Ломон подумал об отце. Видно, между обоими существует известное сходство. Их разделяет целое поколение, но невольно кажется, что принадлежат они к одной эпохе.

Овдовел прокурор рано, лет в сорок, как и отец Ломона. Ни тот, ни другой не помышляли о второй женитьбе. В один прекрасный день Армемье от нечего делать или из тщеславия написал монографию о Беррье-младшем, знаменитом адвокате середины прошлого века. Самые громкие процессы, в которых выступал Беррье, происходили во времена Второй империи, поэтому Армемье пришлось изучить эпоху, и он погрузился в нее с таким наслаждением, что она стала ему ближе и знакомей, чем та, в которую он жил.

Императрица Шарлотта,[1] Друэн де Люис,[2] г-жа д’Агу,[3] герцог Морни,[4] сотни менее значительных лиц, известных лишь специалистам-историкам, стали для него столь же реальны, как его современники.

Ален Ломон не удалялся в столь далекое прошлое, но тем не менее провел последние лет двадцать-тридцать жизни как бы вне своего времени.

Судейский чиновник, он не строил никаких честолюбивых планов и никогда не соглашался на должность выше, чем мировой судья. Родившись в эпоху, когда жили на ренту, в семье, владевшей в округе десятком ферм, Ломон-старший поступил на службу во Дворец Правосудия, чтобы не пребывать в праздности, но его подлинным поприщем стал основанный в 1880 году «Клуб Гармонии» на площади Сюффрен, одним из последних членов которого он был.

Теперь клуба больше не существует. Ксавье Ломон еще сохранил о нем воспоминание, хотя чисто внешнее. Белое здание с колоннами по фасаду напротив мэрии сохранилось и сегодня, но сейчас оно переоборудовано под кинотеатр.