Анатолий Жаренов - Выстрел из прошлого Страница 12

– Я ошибся. Я видел его один раз. С девушкой.

– И с чемоданом?

– Нет.

– Откуда же взялся чемодан?

– Не… Не знаю. Может…

– Что?

– Может, я… Ночь ведь… Темно.

– Но Мямлина-то вы разглядели…

– Не знаю, не видал…

– Мямлина не видели?

– Никого не видал.

– Что же вы – спали?

– Нет, не спал… Никого не видал…

На его лице застыло мученическое выражение, пальцы подрагивали. Так кто же сидел перед следователем – запутавшийся в противоречивых показаниях мерзавец или обманутый кем-то человек. Может быть, даже запуганный. Темное прошлое было у Нифонтова, что бы там ни толковал Хусаинов. Всех ли валютчиков взяли тогда? И вообще… А что вообще? Чем можно запугать человека до такой степени, чтобы он ссудил наган для убийства? И почему наган? Кричащая улика… Почему не нож? Почему не железка какая-нибудь? Неужели убийца рассчитывал, что труп не найдут? Такое бывает. И в то же время… «Наган не сигаретка». Не так-то это просто – подойти к человеку и сказать: «Слушай, приятель, я тут убить одного должен, так ты мне наган на часок одолжи». Не только не просто, а пожалуй, и невозможно. В таком случае убийца Нифонтов. Но если он убийца, причем хладнокровный, почему он так легко запутался в показаниях, почему, как только услышал про чемодан, сразу стал отрицать все, что говорил раньше? Ему ничего не стоило соврать, сказать, что видел Мямлина с чемоданом. А он растерялся и заладил одно: «Никого не видал».

Почему же все-таки наган?

«И что делать сейчас? – думал Кириллов, наблюдая за Нифонтовым. – Выложить перед Нифонтовым заключение экспертизы? Арестовать? А если убийца не он? Ведь случаются же иногда невероятные, казалось бы, вещи. Не приберечь ли эту улику? О том, что Мямлин убит из нагана вахтера, в Нылке известно пока только троим – мне, Мише Вострикову и убийце. А знает ли убийца о том, что мне это известно? На экспертизе побывали четыре нагана. Все четыре возвращены. В конце концов Нифонтов от меня не уйдет. Есть, конечно, в этом определенный риск: я могу нарваться на неприятности, если с Нифонтовым что-нибудь приключится. Но можно ведь и подстраховаться. Существует же для чего-то наружное наблюдение».

Леснева-младшего разбудили голоса. В комнату вползал тусклый рассвет. Уже побледнел прямоугольник окна, но темнота еще не отступила, не рассеялась. Он взглянул на часы: половина пятого.

Голоса были знакомы. Один – бас – принадлежал соседу, второй – гундливый – Чурикову. Они скорее всего собирались за грибами и поджидали кого-то. И от нечего делать болтали.

Славка тихо злился, слушая, как сосед долго и нудно долдонил про корову, которая много жрет. Эту тему он может обсуждать часами, было бы только с кем. И пока он уныло басил, Славка успел снова задремать и увидеть сон, наверное, какой-то страшный сон, потому что вздрогнул и открыл глаза. И услышал голос Чурикова:

– Вот я и говорю. До Мямлина у него не жизнь была, а малиновый звон. Обставился Силыч, в прихожую я ему лосиные рога собственноручно повесил. Чтобы было куда Аньке-то верхнюю одежду помещать: шляпку там или плащик. Остальную площадь он тоже в ажур привел, ванну даже сгоношил. Вот смеху-то.

– Да уж куда уж, – откликнулся сосед.

– И я вот говорю, – сказал Чуриков. – Теперь, к примеру, убили Мямлина-то. Выходит, запонадобится ванна. Ты как рассуждаешь?

– Да ты что? – изумленно пробасил сосед. – Ты – Силыча?…

– А что – нет? Трубки-то я узнал…

– Какие трубки?

– Которые к телу были приспособлены, вот какие.

Он замолчал. У Леснева-младшего по спине пробежал холодок. Но это же невозможно… Отец спал в ту проклятую ночь.

Спал?

И Славка, в который уже раз, стал перебирать в памяти события той ночи.

Они тогда поцапались с Люськой. Он пришел домой до двенадцати. Дверь отцовой комнаты была закрыта.

Закрыта… Он поужинал и лег спать. И сразу заснул.

А утром? Утром он увидел…

В комнате запахло сигаретным дымом: собеседники под окном закурили. А Славка на кровати лежал навзничь, затаив дыхание и смотрел в потолок. Нет, не потолок он видел, а черные ботинки. Мокрые черные ботинки, висящие на колышках на крыльце… Так вот что все время его тревожило…

– Бормочешь ты зря, Чуриков, – сказал сосед. – Стреляли ведь в Мямлина.

– Вот и я говорю, – готовно откликнулся Чуриков. – Стреляли. А ты скажи: сподручно ли Силычу, допустим, финку в ход пустить? Он вон какой пиндитный. Брюки что твой топор – острые. На фронте небось не меньше чем взводом управлял. Привык пистолетом помахивать.

– Да брось ты…

– Чего бросать-то? Мишка – участковый, думаешь, для чего наганы по поселку собирал? Следователь, ясное дело, на Нифонтова грешил. Близко от сушильного, как же… Меня допрашивал… Да не туда он смотрит…

– Что ж ты про трубки-то? Сказал?

– А на хрена? Я свою фамилию люблю в ведомостях на зарплату проставлять, а не в протоколах… Не бойся, не заржавеет… Видал, как оперы эти трубки обряжали, упаковывали?

Чуриков сплюнул и круто переменил тему:

– Где же этот чертов обалдуй?

– Щи, наверное, хлебает. Он в лес на сытый желудок всегда ходит. Как корова моя…

– Да, жизнь, – вздохнул Чуриков. – Вот я и говорю: барахтается теперь Силыч, как муха в сметане. А почему? А потому, что глаз положил на молодую.

Голоса стали удаляться. Славка продолжал лежать неподвижно. В комнате постепенно светлело. Выступил из темноты угол стола. Как на фото в проявителе, стали прорисовываться контуры кресла, книжной полки, буфета. За окном вставал новый день. А за дверью, в соседней комнате спал отец. Как вчера… За той же дверью… Тот же самый человек… Он, как и вчера, встанет в восемь часов, выпьет жидкого чаю, съест бутерброд, произнесет несколько раз свое привычное «невозможно представить» и уйдет в контору. Как вчера… А сын будет лежать, притворяясь спящим, до тех пор, пока за отцом не закроется дверь.

Что же сын будет делать потом?

Леснев-младший встал в половине девятого, дождавшись щелчка замка на входной двери. На столе в кухне белела записка: «В холодильнике есть колбаса». Он решил в холодильник не заглядывать, поискал кофе и вскипятил в литровой кастрюльке. Потом пошел бриться. Прежде чем включить бритву, внимательно всмотрелся в свое отражение, чем-то оно ему не понравилось. Но чем, он так и не понял. Делать ничего не хотелось. Вообще не было никаких желаний, все валилось из рук.

«Не бойся, не заржавеет», – сказала эта скотина – Чуриков. Славка представил себе его опухшую ухмыляющуюся рожу, заплывшие свинячьи глазки… Сволочь… И он должен верить этой сволочи? Чуриков – пьяница, дубина и трепач… Но ботинки… Ботинки сушились на крыльце… Ночью шел дождь…

У Чурикова не заржавело.

«А почему? А потому, что глаз положил на молодую».

Совсем недавно Лесневу-младшему это казалось смешным. Трогательные стариковские ухаживания… Ванночка для Анечки… Теперь эта ванночка попадет в протоколы к Кириллову. Не к ней ли он подбирался, когда задавал свои странные вопросы? Этот его интерес к Нифонтову… Копание в прошлом их семей… Что же, неужели Кириллов думает, что Люськин отец дал его отцу наган? Какая-то чушь все это… Бред… Да, это бред… Но почему же он думает об отце, как об убийце? Почему?

Он рывком открыл дверь спальни. Что он хочет там увидеть, он и сам толком не знал. Увидел широкую кровать, которая стояла здесь всегда… Всегда посреди комнаты… И платяной шкаф, и высокое зеркало… На прикроватной тумбе лежала книжка в красно-черной бумажной обложке. Франсуа Мориак. «Клубок змей». Он бездумно полистал ее и бросил на место. Душещипательная книжка с завлекательным заголовком. Чтение для старцев с чистой совестью… «Клубок змей»…

«А почему? А потому, что глаз положил на молодую».

Почему же он, Славка, не хочет этому верить?

И почему ему неприятно находиться в этой комнате, смотреть на эту кровать, на которой когда-то спала его мать, а потом должна была бы спать Анечка?… И садиться по утрам к этому зеркалу… И мыться в ванночке… И открывать кран, и, может быть, догадываться, что бежит вода по той трубе, часть которой пошла на грузила для Сашки. Страшно думать об этом… Страшно.

Да, запоздалая отцовская любовь еще совсем недавно казалась ему только забавной… А теперь?

III. Сеть

Он сидел в лодке. Посудина тенью скользила вдоль берега. Гребец едва касался веслами воды. Потной спине стало холодно, и он накинул на плечи фуфайку. Просунул руки в рукава и окинул взглядом высокий берег. Лес закрывал небо. Пустынный, молчаливый в эти вечерние часы лес.

Тревожным казался ему этот лес. Тревожен он был темнотой и чутким, каким-то ощутимым молчанием, которого не нарушал даже ветерок, то ли заснувший, то ли заколдованный тишиной. Неуютным выглядел этот вечерний лес, хоть и был он не велик и не страшен – пролегли сквозь него дорожки и тропы, а где-то совсем рядом притаился поселок; два километра всего, петух закричит – слышно.