Геннадий Бачериков - Забытый вальс Страница 12

– Да они у подруги, завтра с утра схожу за ними, тут недалеко.

– Ну, ну, у подруги… Ладно, завтра с шофером сама зайду, тоже часа в три.

– Только монеты и кольцо я сейчас не отдам.

– Не веришь? Ну, правильно и делаешь, нынче каждый сам за себя.

Марина еще раз огляделась вокруг, как бы запоминая обстановку комнаты.

– Слушай, а соседка эта, она что, одна тут жила?

– Да, у Надежды Борисовны никого из родных не осталось.

Марина задумчиво застегнулась на все пуговицы и крючки, зашла в комнату к матери за рукавичками, потрепала рукой Васю по голове на прощание и ушла.

У Наташи на сердце было неспокойно. Не понравилась ей Марина Яковлевна, но что было делать. То, что та пообещала, звучало как сказка. Непонятно было только одно, откуда в осажденном городе могло взяться все это. В декабре по карточкам вообще ничего кроме хлеба не давали, а тут яблоки и даже мандарины, которые и созрели то совсем недавно.

Сильно удивилась бы она, как и большинство жителей осажденного города, если бы узнала о том, что руководителю обороны Ленинграда и первому секретарю горкома партии товарищу Жданову регулярно доставляют на самолете любимые им ананасы, а меню столовой Смольного не уступает довоенному меню ресторана «Астория. После революции в России власть на всех уровнях руководствовалась, прежде всего, принципом самосохранения. Сейчас ей не нужны были те, кто ничего не мог сделать для ее защиты. Более того, они мешали. И первой военной зимой сотни тысяч ленинградцев, обреченных на голодную смерть в осажденном промерзшем городе, были даже не похоронены, а просто свалены в безымянные братские могилы на Пискаревском и Серафимовском кладбищах, либо сожжены в печах кирпичного завода.

Утром Наташа проснулась до того, как встал Вася. Она растопила печку, достала из тайника в ванной узелок и зашитую коробку. Вытащила из узелка коробочку с сережками, положила ее в стол, накинула тулуп, вышла из квартиры и спустилась во двор. Ночью выпал сильный снег и Ильдар разгребал неширокие дорожки. Наташа подошла к нему.

– Здравствуй, Ильдар.

– Здравствуй, Наташа. Ну как, приходила к тебе эта женщина?

– Приходила, почти договорились, она сегодня должна с шофером приехать. Вот только что-то сердце у меня не на месте. Давай, зайдем к тебе, поговорить надо.

– Хорошо, поговорим, у меня чайник еще горячий, вот только угостить нечем, хлеб да кипяток.

– Ну что ты, Ильдар, что ты. Какое угощение, да и я сейчас пойду кашу варить, крупы немного есть.

Они спустились в дворницкую, сели у еще теплой печки. Наташа помедлила немного, собираясь с мыслями. А потом рассказала все Ильдару.

Закончив, она сказала, – И сейчас я прошу тебя спрятать пока вот это, – она передала ему зашитую коробку, – и вот этот узелок. Тут золотые царские десятки. Если со мной, не приведи бог, что-нибудь случится, помоги сыну, как сможешь. Будет тяжело, монеты меняй на продовольствие. Если придут люди и будут искать Надежду Борисовну, спроси от кого они. Если скажут, что от Николая и Александры, отдашь коробку.

– Наташа, что ты себя хоронишь, может не надо с ней дело иметь, другого человека найдем.

– Да, понимаешь, это я так, на всякий случай. Все нормально будет. Завтра зайду и заберу все у тебя, сгущенки и тушенки принесу, попируем. Просто сердце чего-то не на месте. Да мы за пять месяцев с начала войны все тут ненормальными стали.

Вернувшись домой, Наташа разбудила Васю, скатала матрас, вытащила кирпичи над буржуйкой, поставила туда кастрюльку с водой для каши и, положившись на волю судьбы, стала дожидаться прихода Марины, дошивая Васину шубейку.

Звонок раздался довольно поздно, когда уже почти стемнело. Наташа быстро пошла открывать дверь, от волнения у нее даже немного стала кружиться голова, и прежде, чем открыть, она немного постояла, опершись плечом о стенку.

За дверью стояла Марина, а за ней в тусклом свете от заклеенного крест-накрест и запыленного подъездного окна виднелись силуэты двоих мужчин, нагруженных коробками.

Привет, Наташа, – поздоровалась Марина Яковлевна.

– Здравствуйте, – сказала Наташа, замешкавшись в дверях и мешая войти гостям.

– Ну посторонись, дай войти-то. Мужики вот принесли все, о чем договаривались.

Марина и мужчины вошли в прихожую, четыре коробки были поставлены на пол.

– Вот что, мужики, вы тут постойте, а нам надо поговорить, – с этими словами Марина двинулась прямо в комнату Надежды Борисовны.

– Подождите, принесу ключ и… остальное, – остановила ее Наташа.

Вернувшись с ключом и керосиновой лампой, она открыла дверь соседки, и они, как вчера, сели за столом. Наташа достала и разложила на столе монеты, кольцо и сережки. На лице Марины опять появилось вчерашнее хищное выражение, она взяла сережки и пошла к окну. Опять она провела по стеклу сначала одной, потом другой сережкой, и оба раза послышался тот же неприятный скрежещущий скрип.

Марина вернулась к столу, убрала кольцо и сережки в футляры, сложила их в карман полушубка, сгребла со стола монеты, небрежно сунула их в другой карман.

– Ну, пойдем, посмотришь, что принесли. Да, дверь не закрывай и лампу здесь оставь, тут со мной профессор один, он из музея, картины хочет посмотреть, может возьмут, повесят у себя для людей. Соседка-то вроде без наследников, сама же вчера говорила.

Наташа зажгла в своей комнате стеариновую свечку. Мужчины внесли коробки, поставили их на стол и вышли. Марина открыла каждую из коробок, демонстрируя их содержимое.

– Вот, как вчера договорились, за сережки удваиваю все. Сгущенка, тушенка, яблоки, мандарины, макароны, гречка. Такое богатство редко у кого сейчас есть. А вот и то, что еще обещала, – тут Марина залезла рукой внутрь полушубка, достала две картонки и маленькую картонную коробочку. – На, вот карточки и витамины, теперь мы вроде как в расчете. Пойду, посмотрю, как там профессор.

Наташа с Мариной вышли в коридор. Дверь в комнату соседки была открыта, там мелькал свет от движущейся лампы. Марина зашла в комнату. Наташа, движимая каким-то безотчетным беспокойством, пошла за ней.

Один из мужчин, тот, что пониже и с бородой, держа лампу в левой руке, рассматривал что-то на одной из картин в большую лупу. Марина подошла к нему.

– Ну что, Валерий Карлович, есть что-то интересное?

– Интересное?! Да тут, дорогая моя, есть две картины, которые в Эрмитаже или Лувре должны висеть. Остальные тоже музеев достойны. Я могу, конечно и ошибиться, нужна тщательная экспертиза, но почти убежден, что это Рафаэль, -он махнул в сторону одной картины, на которой в полумраке угадывались силуэты стоявших рядом трех женщин и какого-то мужчины перед ними, – а это Тициан, – указал он на другую картину.

– А сколько они могут стоить?

– Глупый вопрос. У этих картин не может быть стоимости, они бесценны.

– Ладно, бесценны… Давайте заканчивать, поехали, потом разберемся.

Повернувшись к двери, Марина наткнулась на Наташу.

– Дверь в эту комнату закрой и ключ мне отдай, завтра приедем и заберем картины, – властно потребовала Марина.

– А вы что, в музее что ли работаете? – удивилась Наташа, – и потом, надо ведь какую-то бумагу составить. Управдома, милицию вызвать, пусть акт напишут.

– Милицию, говоришь, – прищурилась Марина, – что ты из себя дурочку строишь! Ты, что, думаешь, я не понимаю, где ты золото взяла?! Откуда у тебя, задрипанной бабы с довеском бриллианты? Ты, когда у нее в комнате шарила, кого вызывала, духа святого?!

У Наташи от обиды выступили слезы. Хотя, когда она обыскивала комнату Надежды Борисовны, в глубине души у нее где-то и скребли кошки, но сейчас она считала, что поступила правильно, и Надежда Борисовна сама ей написала, как надо поступить с золотом. Она уже открыла было рот, чтобы сказать о письме, но вовремя вспомнила о том, что там еще было написано. Однако потрясения последних дней – кража карточек, смерть Надежды Борисовны, золото, найденное в ее комнате, коробки с продуктами, все это выбило ее из привычного ритма жизни, сложившегося в течение последних месяцев, ритма, в котором жило большинство населения этого города, ритма, который следовало бы назвать не ритмом жизни, а ритмом медленного умирания. Больше всего ее всколыхнуло то, что, оказывается, есть люди, для которых то, чем она жила сейчас, было лишено всякого смысла. Прошло привычное отупляющее безразличное ко всему состояние, когда происходящее вокруг воспринимается как кадры фильма, который не имеет к тебе почти никакого отношения. Конечно, где-то наши под Москвой наступали, в Кремле сидел Сталин, но реально воспринимался узкий круг людей, событий и мест действия, – Вася, который без нее пропал бы, еда, которую где-то нужно добывать на каждый день, буржуйка, которую хотя бы раз в день нужно топить, магазин, где можно отоварить карточки, очередь, в которой встречались знакомые примелькавшиеся лица, прорубь на Неве, к которой нужно было осторожно спускаться по скользким обледеневшим ступеням, держа в одной руке ведерный бачок с привязанной крышкой, а в другой веревку от Васиных санок, на которых она везла бачок обратно. Сейчас же перед Наташей стояла женщина, для которой все это ничего не значило. Она могла сварить с утра любую кашу, которую захотела бы. Она, наверное, могла пить настоящий чай и даже со сгущенным молоком, могла топить печку не тогда, когда было чем топить, а тогда, когда в комнате становилось холодно. Ей не надо бояться завтрашнего голодного и холодного дня, а по вечерам она, наверное, могла сидеть возле теплой печки и читать при свете яркой трехлинейной лампы. При этом Наташе почему-то представилась обложка книги, на которой набриолиненный красавец, встав на одно колено, протягивал роскошный букет прекрасной девушке с длинными распущенными волосами.