Виктор Пронин - Дурные приметы Страница 14

— Скажи, что твой человек здесь ни при чем.

— Правильно. Молодец. Мыслишь здраво. Я так и сказал.

— А они?

— Проверим, говорят.

— Что же делать?

— Ты помнишь, что мы отвечали на этот вопрос, когда пацанами были? Помнишь?

— Что-то не очень...

— Когда кто-то спрашивал, что делать, мы отвечали — пердеть и бегать. Очень точный ответ. Нам с тобой в ближайшее время и предстоит заняться именно этим.

— Похоже на то, — согласился Евлентьев, но неуверенно, без убежденности, будто все еще в чем-то сомневался, не до конца верил. Это его настроение сразу почувствовал Самохин.

— Да? — Он остро глянул на Евлентьева. — Тебе что-то непонятно? Послушай меня. Жизнь, которой ты наслаждался еще вчера, кончилась и больше не вернется.

Ты не сможешь торговать в электричках, потому что тебя опознают в первый же день. Не сможешь больше шататься по Белорусскому вокзалу, тебе придется подбирать другие станции метро, другие вокзалы, другие троллейбусные и трамвайные маршруты... Согласен?

— Похоже на то, — повторил Евлентьев. Его не оставляло ощущение, что Самохин говорит не главное. Да, он убедительно обрисовал положение, в котором оказался Евлентьев, все это так... Но лишь в том случае, если тот мужик действительно умер... И он спросил, ломая течение разговора:

— А отчего умер тот мужик?

— От удушья. Когда ему в глотку хлынула струя газа, он не мог продохнуть...

Какие-то спазмы наступили.

— Надо же...

— И еще, старик... Только два человека знают о том, что случилось. Ты и я.

Упаси тебя Боже сказать об этом кому-либо. Даже во сне не вздумай проболтаться.

Все это касается и меня. Лишь в этом случае у нас с тобой есть небольшая надежда подзадержаться на свободе. Согласен?

— Но ведь надо же на что-то жить?

— Об этом мы с тобой уже договорились. Все остается в силе. Кстати, вот пятьсот тысяч... Это твой вчерашний гонорар.

Евлентьев помедлил, пытаясь понять, что происходит, нет ли здесь подвоха, не ставит ли он себя в какое-то странное положение, но, так и не придя ни к чему, деньги все-таки взял.

— Пересчитай, — сказал Самохин.

— Зачем?

— Деньги любят, когда их пересчитывают.

— Да? — удивился Евлентьев и послушно перебрал пятидесятитысячные купюры.

Их оказалось десять. Повертев в пальцах, он сунул деньги в карман.

— По правде говоря, я ни фига не понимаю! Не понимаю, что происходит! Пакет в почтовом ящике, труп на ступеньках, деньги, которые ты мне даешь... Ведь и козлу понятно, что я их не заработал!

— На то он и козел, — улыбнулся Самохин. — Послушай, старик... А тебе понятно положение, когда человек месяцами, годами, всю жизнь ходит на работу, ничего не делает, во всяком случае, ничего полезного, но исправно получает зарплату, премии, выходит на пенсию, по праздникам надевает ордена и медали...

Это тебе понятно?

— Да, — кивнул Евлентьев. — Это мне понятно.

— Тогда тебе легче будет смириться и здесь. Сам понимаешь, то, что вчера произошло... Это чрезвычайное происшествие. С таким же успехом тебе мог упасть кирпич на голову... Все могло быть. Но случилось именно это. Мы договорились с тобой, ты будешь оказывать мне некоторые деликатные услуги... Договорились?

— Да, — произнес Евлентьев не без внутреннего сопротивления.

— Ты же ведь не наделал в штаны от того, что я тебе рассказал?

— Вроде нет.

— Все. Жизнь продолжается. Отдыхай, приходи в себя, дыши свежим воздухом...

Одна только просьба... Смени немного свой облик. Купи новую куртку, сейчас хорошие кожаные кепочки продают в подземных переходах, отпусти бороду, тебе пойдет небольшая бородка. Весной слишком яркое солнце... Надень темные очки или почти темные... Это придаст некоторую изысканность. Две-три новые рубашки с хорошими свежими воротничками...

— Думаешь, меня ищут? — Евлентьев, кажется, не услышал ни слова из всего, что произнес Самохин.

— Наверняка, Виталий.

— Может, слинять куда-нибудь?

— Не надо. Если ты сделаешь все, что я тебе сказал, этого вполне достаточно. И потом, если ты исчезнешь на время... Это уже само по себе подозрительно. Вот тебе еще один миллион, — Самохин решительно вынул из кармана пачку стотысячных купюр и тут же, на колени Евлентьеву, отсчитал десять штук. — Забирай, — сказал он, увидев колебания приятеля. — Деньги не любят долго находиться на солнечном свету. Теряют свое достоинство.

— А это зачем?

— На обновки. На те обновки, о которых я говорил.

— Ладно, разберемся, — Евлентьев нашел наконец в себе силы сбросить то непонятное оцепенение, которое охватило его, когда он услышал о том, что убил человека. Все это время он разговаривал с Самохиным механически, бездумно, мысли его были там, на лестничном пролете, в Одинцове.

Он снова и снова прокручивал каждое сказанное там слово, видел движения парней, выражения их лиц, снова переживал и собственный страх, и то отчаяние, которое охватило его, когда он вырвал из кармана газовый баллончик и, не раздумывая, окатил газом всех парней. Конечно, длинному досталось больше всех.

Евлентьев опять увидел его орущий рот и струю газа прямо в этот рот с расстояния в десять сантиметров или около того. Да, парень замолчал, он больше не кричал, согнувшись пополам, и рухнул у чьей-то двери. Он мог там и загнуться, мог, но ведь газ — это не смертельное оружие, это оружие обороны, а не нападения, оно не должно убивать...

— Накладка, старик, — назидательно сказал Самохин. — Явная накладка.

— Ладно, — повторил Евлентьев. — На сегодня хватит. Мне надо прийти в себя.

Не каждый день человека приходится убивать. Отвези меня домой. Отлежусь, а там видно будет. Отвезешь?

— Хорошо, — легко согласился Самохин. — Пусть так. Я позвоню тебе через денек-второй. А? — спросил он, когда Евлентьев промолчал.

— Позвони, — ответил тот. — Отчего ж не позвонить.

Самохин тронул машину, быстро выехал со двора на улицу, обогнал троллейбус и снова оказался на площади Белорусского вокзала. Они долго стояли у светофора, вокруг них плотно сгрудились машины, это была обычная московская пробка, которых в последнее время становилось все больше. С наступлением новых времен резко изменились транспортные потоки, и заторы теперь возникали даже там, где раньше вообще не было машин.

Наконец пробка рассосалась, они вырвались на простор, машины как бы бросились врассыпную, по нескольким направлениям. Самохин круто взял влево, еще влево и выскочил на мост. Тверская здесь заканчивалась и начинался Ленинградский проспект. Через минуту он свернул на улицу Правды, въехал в чужой двор и там остановился.

— Не надо, чтобы из окон твоего дома нас видели вместе, — пояснил Самохин.

— Неужели я его все-таки убил? — Евлентьев в упор посмотрел на Самохина.

Тот некоторое время молчал, глядя прямо перед собой в ветровое стекло, потом медленно проговорил, не поворачивая головы:

— Другими словами, ты мне не веришь?

— Здесь нет ошибки, Гена?

— Нет, Виталий. Здесь нет ошибки.

— Так что... Изменим жизнь к лучшему?

— Ты уже это сделал, — невесело усмехнулся Самохин. — Правда, первая попытка оказалась не совсем удачной.

Евлентьев поймал себя на том, что ему не хочется выходить из машины, не хочется оставаться одному. В машине их было двое, обоих объединяла одна тайна, страшная тайна, и только с Самохиным можно было говорить о ней, сомневаться, спорить или соглашаться, только с ним и больше ни с кем.

— Нас двое, Виталий, — негромко произнес Самохин, словно прочитав мысли приятеля. — Нас двое. И больше никого. Так будет не всегда, но пока это так.

Евлентьев не ответил. Слова Самохина и не требовали ответа. Шел теплый весенний дождь, смывая последние клочья грязного снега. Капли барабанили по железной крыше, стекали по ветровому стеклу. По до-"рожке торопились жильцы, прыгая через лужи, перед самым капотом пробежал мокрый мужик, зажав в кулаке горлышко поллитровки. Евлентьев механически отметил, что бутылка полная, нераспечатанная, значит, мужика где-то поджидали...

— Не вздумай пить, — сказал Самохин, поймав взгляд Евлентьева. — Проболтаешься.

— Отличная идея, — шало улыбнулся Евлентьев и, распахнув дверцу машины, вышел на мокрый асфальт. Он поднял куцый воротник куртки, сунул руки в карманы и побежал к арке, которая вела к его дому. Спрятавшись от дождя, он обернулся — машина Самохина стояла на месте. Евлентьев помахал рукой, Самохин в ответ помигал фарами. На том и расстались.

Два дня Евлентьев ходил из угла в угол, молчал, стоял у окна. Со стоном упав на диван, он так напряженно смотрел в потолок, словно надеялся увидеть там нечто обнадеживающее. Анастасия не вмешивалась в его борьбу с самим собой, поскольку знала наверняка, чем все закончится, — придет Евлентьев, сядет на пол у ее кресла и все расскажет. А она по такому случаю выключит звук в телевизоре, запустит пальцы в его волосы и будет, кажется, не только слушать, но и касаниями своими будет что-то такое-этакое воспринимать.