Сергей Громов - Следствием установлено Страница 14

— Старая? — переспросил Осокин. — Когда же он мог заметить, что вы пожилого возраста?

— Не знаю! Он лежал с закрытыми глазами…

— Вы никому об этом не сказали?

— Зачем? Все спешили его отправить в область, а потом это уже ни к чему!

Так Осокин получил возможность оценить прозорливость Русанова. Прорыв в логическую цепь, составленную Охрименко, состоялся.

В Сорочинке привыкли к приездам Осокина, не стесняясь подходили полюбопытствовать, как идет расследование. Каким-то образом разнесся слух, что Охрименко убил жену в состоянии невменяемости, и всем не терпелось узнать, будет ли он отвечать по суду. Осокин уходил от расспросов, не удовлетворил он любопытства и участкового. Он попросил его пригласить понятых и проводить в квартиру Охрименко, чтобы установить, что могли услышать соседи, когда встретились супруги Охрименко после разлуки.

Осокин, участковый и понятые устроились в квартире Охрименко в ожидании, когда жильцы начнут возвращаться с работы.

Сначала были слышны только шумы на улице. Но вот отчетливо пробили стенные часы «кукушка».

— Это в шестой квартире! — пояснил участковый. — Хозяина квартиры вы допрашивали… Он еще о его госте говорил…

Осокин сделал знак, чтобы тот помалкивал.

Настал час возвращения жильцов с работы. Беспрестанно хлопали входные двери в подъезде, затем слышались шаги по лестнице. Если бы Осокин не прислушивался ко всему специально, быть может, этот звук и не был бы назойливым. Каждый удар двери на пружине отдавался в голову. Осокин ждал, когда зазвучат голоса.

И услышал. Сначала щелчок ключа в замке, через минуту донеслась музыка из радиоприемника, а затем послышался шум воды. Музыка оборвалась, «Маяк» передавал новости. Репродуктор явно был включен не на полную мощность, но Осокин отчетливо различал некоторые слова и даже фразы в устах диктора. Голос диктора заглушили шаги по лестнице, затем уже более отдаленный щелчок замка на лестничной площадке. Это уже на противоположной ее стороне. Через стену донеслись голоса ближайших соседей.

Осокин справился в своей записной книжке. Соседа через стену он допрашивал одного из первых, он был в числе тех, кто вошел с участковым в квартиру Охрименко.

Результаты следственного эксперимента на окружающую слышимость Осокин отразил в протоколе и тут же вместе с участковым направился к соседу.

Открыл хозяин. Он радушно пропустил их в квартиру.

— Еще какие-либо уточнения?

— Надо кое-что уточнить! — пояснил Осокин. — Только очень осторожно, чтобы не сбить вашу память. Посидим, подумаем?

— Посидим, подумаем! — согласился сосед и провел гостей в столовую.

— Та комната смежная с квартирой Охрименко? — спросил Осокин.

— Нет! Его столовая имеет смежную стену с нашей кухней.

Сосед позвал жену и попросил согреть чаю.

— Чаю я с удовольствием выпью, — сказал Осокин. — Спасибо…Никак не могу установить, перед тем, как Охрименко начал стрелять, не было ли у него с женой ссоры.

Хозяйку звали Ниной Борисовной. Осокин это знал из своего списка. Ее он не допрашивал, вроде и не было нужды, ведь она в квартиру Охрименко в тот день не заходила. И вдруг — вот оно! Нина Борисовна заметила мужу:

— Ты же пришел домой позже Охрименко…

— Почему вы это заметили? — мгновенно спросил Осокин, сейчас же сопоставив в сознании показания соседа, что он услышал выстрелы из столовой, когда ужинал.

— В тот день я имела отгул и на работу не ходила, — пояснила Нина Борисовна. — Затеяла большую стирку и спешила управиться до возвращения мужа. Я слышала, как Охрименко пришел, а мужа еще не было…

— Следователю нужно все по минуткам! — заметил хозяин. — А ты вообще… вообще…

— Вы даже не представляете, как мне важно по минуткам, — подтвердил Осокин. — Да где там по минуткам? Хотя бы знать, что не сразу стрельба поднялась…

— Не сразу! — подтвердила Нина Борисовна. — Они еще меж собой пошумели!

Осокин затаил дыхание.

— Что значит пошумели? — спросил он. — Часто у них такой шум бывал?

— Если бы часто, я не обратила бы внимания… Нет! Жили они мирно и тихо, через стенку у нас почти все слыхать.

— Стало быть, надо вас так понять, что между ними возникло что-то вроде ссоры?

— Скандал между ними шел! Охрименко как вошел, так сразу включил радио… Будто нарочно, чтобы никто не слышал, о чем промеж ними скандал пойдет! Да и у меня вода шумела! Так что я не очень-то расслышала, что за скандал промеж них, потому и не пришла к вам, товарищ следователь…

— Ну хотя бы два-три слова вам довелось слышать?

— Ее слов я не слышала, она голоса не повышала, а его ругань повторять непристойно…

— Непристойные слова мало, конечно, что объяснят, — поспешил согласиться Осокин. — Но не одни же непристойные слова! Он в чем-то ее упрекал?

— Известно, в чем упрекал! Все дни с письмами носился, всем жаловался. Вот еще что! Перед тем как раздаться выстрелам, он крикнул ей: «Сволочь лягавая!» Она, должно, пригрозила, что пожалуется на его ругань. Как выкрикнул эти слова — так выстрелы…

— Нина Борисовна, — чуть ли не вскричал Осокин. — Это очень важно! Вы не ошибаетесь?

— Я думать бы об этом забыла, если бы он ее не убил! А теперь и через десять лет помнить буду!

Осокин тщательно занес ее показания в протокол и дал подписать его, понимая, что теперь уже вся версия о полной невменяемости Охрименко и потери им памяти рушилась окончательно и бесповоротно. Слова же его «сволочь лягавая» требовали новых разъяснений. Но Нина Борисовна ничего добавить не могла.

В обоих звеньях, подсказанных Русановым, логическая цепь, сплетенная Охрименко, разорвалась. Осокин больше не колебался: убийство совершено в полном сознании, а все последующие действия Охрименко были рассчитаны на то, чтобы уйти от наказания. Стало быть, любая мелочь не могла остаться без должной проверки. В том числе и тюльпаны, переданные в больницу, и сигареты.

Цветы и сигареты. Поскольку дело об убийстве уже не могло рассматриваться как преступление, совершенное в состоянии сильного душевного волнения, а совершенное хладнокровно, да еще с расчетом уйти от ответственности, искусно симулировав самоубийство, вопрос о связях Охрименко приобретал первостепенное значение.

Пока все, кого приходилось Осокину допрашивать, не могли считаться ни друзьями, ни даже близкими знакомыми Охрименко, тюльпаны же указывали, что где-то поблизости обретается человек, не равнодушный к его судьбе. К тому же у Охрименко, очевидно, нашлись какие-то резоны скрывать этого человека от следствия.

Изучая круг лиц, с которыми Охрименко имел дело, Осокин обратился к его записной книжке. Он знал немало примеров, когда записные книжки помогали раскрыть самые замысловатые, самые скрытые связи преступника.

Записная книжка Охрименко была почти чистой. Несколько его служебных телефонов, несколько записей, связанных с распределением дежурств, и только на последней странице непонятный адресок, записанный карандашом и небрежно: «Есенина 25—2». Рядом ни имени, ни фамилии. Мог быть это адресок какой-либо конторы, пожарной или милицейской службы или какого-либо случайного знакомца, но с такой нарочитой небрежностью мог быть записан и адрес очень нужный, чтобы своей записью не бросался в глаза.

Улицы с таким названием в Сорочинке не оказалось. Название довольно распространенное в рязанских краях, этот адрес мог относиться и к городу, и к поселку, мог находиться и в Рязани, мог быть и где-то поблизости, и во всех случаях за ним могло ничего не стоять, а могло скрываться и очень многое. О дальних городах и весях Осокин положил поинтересоваться позже через центральный адресный стол. Он вспомнил, что есть такая улица в Озерницке. Звонок в милицию, и вот ответ: на улице Есенина под номером двадцать пять — рабочее общежитие. Оно заселено самыми различными людьми. Осокин затребовал и список жильцов, прописанных во второй квартире. В списке бросилась в глаза уже знакомая фамилия: Гладышева Клавдия Ивановна. Буфетчица с ватной фабрики. Вроде ее и искать было ни к чему. Ведь коменданту фабрики было положено иметь адрес буфетчицы, лица материально ответственного.

Но в голову приходило и другое. Во-первых, адреса тех работников фабрики, которых почему-либо могли разыскивать, у коменданта ведомственной охраны были, вне всяких сомнений, всегда под рукой. На его рабочем месте. Во-вторых, настораживала конспиративная запись адреса Гладышевой — без указания населенного пункта, ее фамилии и сделанная не под соответствующей буквой алфавита, а почему-то на внутренней стороне обложки.

Предстояло теперь выяснить, сделал ли это Охрименко по небрежности или из-за того, что стремился от кого-то скрыть этот адресок? Не от следствия же! Судя по затершимся буквам, запись была сделана давно.