Сергей Родионов - Дьявольское биополе Страница 14

Мои и лучшие минуты, и худшие по-акульски сжирала работа.

Две недели я допрашивал одного-единственного человека. Люди, знакомые с нашей работой лишь по обличительным статьям в газетах, под словом «допрашивал» видят психическое насилие пополам с физическим: ночь, свет в глаза, ругань следователя, крик… Допрашиваемый, директор крупной базы, две недели применял ко мне психическое насилие пополам с физическим. Допрос заключался в том, что я монотонно предъявлял ему документы различной отчетности, коими были набиты сейф, шкаф и все ящики стола: директор монотонно увертывался от» каждой бумажки и лишь затих под уколом цифр, как жук под булавкой. Но цифры у меня были не всегда.

Пытал он меня и пищей. Директор оказался язвенником, поэтому принес с собой литровый термос кипяченого молока и пакет каких-то белесых, видимо, рыбных котлет. Приходило время обеденного перерыва. Выставить его питаться в шумный коридор я постеснялся, оставить одного в кабинете нельзя, мне есть пищу потенциального обвиняемого, который вежливо угощал, было противно… Поэтому в обеденный перерыв потенциальный обвиняемый пил теплое молоко и кушал белесые котлеты, а следователь писал бумаги, тайно вдыхал запах теплого молока и котлет. Две недели я не обедал, изумляя Лиду вечерним хищным аппетитом.

От тяжкого однообразия, от цифр и накладных, от лжи и нагловатого лица я так устал, как не уставал и от сотни вызванных. Поэтому, кончив этот удушливый допрос, я покинул прокуратуру в четыре часа и медленно побрел домой. Моему телу хотелось освободиться от усталости, а голове – от мыслей.

Герцен говорил про утекающие сквозь пальцы минуты… Пусть бы приносили удовлетворение. Что их омрачает? Что съедает нашу жизнь? Не работа и не люди, не скверный сервис и не дефицит товаров, даже не нездоровье и не ноющий зуб. Не время и не ускользающие годы. Жизнь омрачают и поедом едят заботы. Много, разных, мелких, глупых… Из-за них-то душа и неспокойна. А нет душевного покоя, нет и счастья. Стать выше забот – не в этом ли смысл жизни? Хорошо, пусть не смысл… Стать выше забот – не есть ли это условие счастья?

Впрочем, я не знаю, как стать выше забот, я не уверен, что этого хочу – просто подкатывает желание стряхнуть с себя все, как грузно налипший снег. Можно пойти в кино, включить телевизор или нагрянуть к кому-нибудь в гости… И догрузить забитый мозг еще информацией.

Мне ведом способ иной – старинный, верный и приятный…

– Лида, собери-ка в баньку.

Она подозрительно притихла, словно меня посылали в какие-нибудь Арабские Эмираты.

– Сережа, предстоит командировка?

– Да, в Арабские халифаты.

Сперва белье, которого Лида давала столько, что хватило бы еще на одного.

– Сережа, ты не заболел?

– В свои пятьдесят я здоров, как пятидесятилетний бык.

Потом веник, который она с любовью пеленала полиэтиленом, как ребенка.

– Сережа, что-нибудь случилось?

– Спрашиваешь так, будто хожу в баню раз в год.

Литровый термос, где крепкий чай, лимон и сахар. И поцелуй на прощанье, ценимый мною дороже самых жарких признаний в любви. Впрочем, она только что признавалась – тревожными вопросами.

До бани ходьбы минут пятнадцать-двадцать. Не знаю, в чем дело – потому что там все голые? – но опрощаться я начинаю загодя, на подходе. Если и есть во мне какая-то интеллигентность, на что я надеюсь слабо, то она скатывается до воды и мочалки. Как и очки, снимаемые мною добровольно. Я заговариваю с людьми, обращаюсь к ним на «ты» и всех зову мужиками. Правда, и они со мною так.

У двери в баню я спросил выходившего мужичка, посиневшего от жара:

– Как парок?

– Хорош, мурашка пробирает.

В кассу стояло человек десять, поскольку был конец рабочего дня. Я занял очередь и спросил впереди стоящего, сухонького мужичка с каким-то особым, двойным веником; кстати, эти сухонькие парятся до смертельного состояния.

– В классы тоже очередь?

– Не люблю их, эти классы, – с удовольствием вступил в разговор сухонький.

– Зачем же в баню пришел?

– В мыльную пришел, в парную… А в классах сыро и жарко.

– В бане везде хорошо.

– Одеваться не люблю.

– Уходи голенький, – пошутил я, уже готовясь, уже доставая веник.

Сухонький оглядел его наметанным глазом. Поскольку мой веник не шел ни в какое сравнение с его прямо-таки букетом и поскольку мужик не промедлит отмстить за шутку «уходи голенький», я сообщил, как бы опережая:

– Хорошенько распарю.

– Ну и чурка, – решил мужик.

– Почему это чурка? – чуть было не обиделся я, позабыв про банное опрощение.

– Лист должен играть на спине, а после кипятку у тебя не лист будет, а мыльная тряпка. Таким веником козу беззубую парить.

Я хотел было ввязаться в спор о действии пара на березовые веники, об игре листьев на голой спине, а также спросить, кто у него вызвал ассоциацию с беззубой козой; все это я хотел обсудить, ибо на простеньких разговорах мозг отдыхает, как на фильмах о любви. Но голос, знакомый до сердечного толчка, спросил с эстрадной выразительностью:

– Кто последний на помыв?

Я обернулся. В лице стоявшего сзади человека все было бесстрастно, как в головке сыра: и зеленоватая глубина глаз, и белесые брови, и немигающие ресницы, и рыжеватая бахромка на верхней губе, выдаваемая за усики. Я знал, что он живет где-то недалеко от меня, поэтому спросил с радостной уверенностью:

– Боря, тоже в баньку?

– Уже здесь.

– А где же твоя сумка?

– В машине, Сергей Георгиевич.

– У тебя… появилась машина?

– Ага.

– Своя?

– Служебная.

– Ездишь в баню на казенной машине?

– Только по служебным делам.

– Кого-нибудь ловишь?

– Ловлю.

– Кого же?

– Вас, Сергей Георгиевич.

Только теперь рыжая бахромка усиков шевельнулась, означая улыбку. Я схватился за веник, как за ту самую спасительную соломинку.

– Не поеду!

– Дежурный следователь прокуратуры заболел.

– Есть же резерв.

– Труп в квартире, в нашем районе, Сергей Георгиевич!

– Но почему именно я?

– Дежурный ГУВД позвонил дежурному прокурору, а тот приказал приехать за вами. Супруга сказала, что вы только что отбыли в баньку…

– Ну а если бы я уже лежал на полке?

– Тогда бы я вас скоренько попарил, а потом бы поехали на труп.

Меня вызывали из прокуратуры, поднимали ночью с постели, отыскивали в гостях, отлавливали на улице, однажды увезли из гастронома, с кефиром и мороженным хеком… Но из бани еще не брали.

– У меня даже следственного портфеля нет…

– В машине.

– На мне же тренировочный костюм, – прибег я к последней, слабенькой отговорке.

– Сергей Георгиевич, я одолжу вам свой изумрудный пиджак, и салатный галстук. А майор Оладько даст изъятые у мошенника светлые брюки в полоску.

14

В машине сидели оба эксперта: криминалист и медик. Уголовный розыск был представлен капитаном Леденцовым. И следователь прокуратуры в моем лице. Оперативная бригада составилась.

Правда, следователь был с мочалкой и веником. Но на мои колени услужливо лег следственный портфель. Выходило, что они слетали за ним в городскую прокуратуру. Нешуточная злоба на Леденцова задвигала моими губами, которые искали убийственных слов. В городе полно следователей, а он выдергивает человека из бани.

– Сергей Георгиевич, – Леденцов, видимо, понял мой настрой. – Дежурный прокурор велел ехать именно за вами.

– Почему?

– Сказал, что нужен следователь поопытней и поумней.

– Ну, тогда правильно, – усмехнулся я.

Полумрак дежурной машины, нервное урчание рации, оперативная бригада, следственный портфель… Для моего сознания все это было не просто автотранспортом, радиотехникой, людьми и орудием моего производства, а уже заданным направлением и образом моих действий; как космическая станция, получив закодированный сигнал с земли, начинает корректировать траекторию, так и я уже начал менять весь свой настрой. Портфель, второй, который с веником, показался вещью из какого-то иного уютного мира, в котором живут иные люди. Голова заработала на скорых холостых оборотах, а загрузить ее можно было только информацией.

– Борис, что случилось там, где требуется опытный и умный следователь?

– А уже приехали.

Машина вползла в темный двор старинных, дореволюционных домов. Впрочем, тесноватым он стал от толпившихся людей и еще двух милицейских машин. Первый признак, что дело серьезное.

Участковый инспектор открыл высокие дубовые двери и впустил нас в квартиру, расположенную в бельэтаже. Тлетворный дух, казалось, парализовал мое сознание.

– «Гнилушка», – проворчал Марк Григорьевич, судебно-медицинский эксперт.

Две комнаты, кухня, ванная и прихожая – все, видимо, просторное, говорю «видимо», потому что такие погромы на месте происшествия встречались редко. Белье, книги, бумаги, посуда выброшены из своих вместилищ – это бывает. Но разломаны стулья, разбиты шкафы, развинчены люстры и распороты диваны. Телевизор распотрошен. Обои сорваны. Цветы из горшков выдраны. Что же тут искали?