Михаил Черненок - Брызги шампанского Страница 16

– И смех и грех с этими друзьями. С ними только свяжись – не рад будешь, – Куделькин улыбнулся и фазу посерьезнел: – Приходили ко мне в пятницу дружки с деловым предложением. Объяснил им свои условия. В знак согласия закивали головами и тут же попросили денег на водку. Пришлось сказать, что по пятницам я не подаю, как, впрочем, и по другим дням – тоже. На этом и расстались.

– Семен Максимович на вас не обиделся?

– За что?

– За то, что вы будто бы переманиваете к себе акционеров.

– Мне от его обиды ни жарко ни холодно. Пусть платит людям хотя бы те крохи, которые они заработали. Тогда акционеры будут меньше метаться в поисках лучшей доли.

– В селе много недовольных Гусяновым?

– Хватает.

В дальнейшем разговоре Куделькин без малейшего колебания сказал, что действительно для острастки покушающихся на чужое добро недавно купил в новосибирском охотничьем магазине ружье и несколько пачек патронов к нему. По просьбе Голубева он быстро принес из дома новенькую «Ижевку» с вертикальными стволами двенадцатого калибра и разрешение на право его хранения, вложенное в охотничий билет. Заглянув в чистые стволы, Слава спросил:

– Даже не пристреливали, что ли?..

– По разу выстрелил из каждого ствола на лугах. Неплохое вроде бы ружьишко. Бьет кучно, с пятидесяти шагов дробь насквозь прошила консервную жестянку.

– Каким номером дроби стреляли?

– Двойкой.

– Можно посмотреть патроны?

– Почему ж нельзя…

Куделькин принес стандартную коробку. Из десяти патронов в ней не хватало двух. По заводской маркировке заряжены они были дробью второго номера.

– Для утиной охоты крупноватая дробь, – сказал Голубев.

– Взял, какие были патроны в магазине. Охотиться мне некогда, а для стрельбы в воздух при отпугивании воришек и эти годятся.

– Разрешите, один патрончик возьму?

– Берите, – спокойно ответил Куделькин и вдруг нахмурился. – Вы что, подозреваете меня в убийстве Гусянова?

– Подозрение – не обвинение.

– Но дистанция между ними небольшая.

– Бывает больше, чем от земли до неба.

– При нашем-то правосудии, когда тот прав, у кого больше прав?

– Ну, это еще бабушка надвое сказала, – Слава улыбнулся. – Не беспокойтесь, Богдан Афанасьевич, без вины виноватым не будете.

Расстался Голубев с Куделькиным самым мирным образом. Возникшая было у фермера тревога быстро прошла, но выражение сильной усталости с его лица так и не исчезло.

Глава X

От Куделькина Голубев вновь направился к Егору Захаровичу, чтобы со стороны понаблюдать за таверной и домом Гусяновых. За то время, пока он беседовал с фермером, дед Егор успел зарядить патроны и теперь во дворе выгребал золу из чугунной печки. Напротив его домика посредине улицы громко разговаривали две встретившиеся старухи. Как понял Слава, одну – худощавую с большим носом – звали Матреной, другую – сутулую от старости и глуховатую – Дарьей. Матрена, похоже, недавно вышла из таверны и держала в руке сетчатую авоську с булкой белого хлеба. Дарья с большой хозяйственной сумкой, видимо, шла туда.

– Как, Дарьюшка, куманец Евген себя чувствует? – на всю улицу спросила Матрена.

– Неважно, кума Мотя, очень даже неважно, – ответила Дарья. – Памяти совсем у старого не стало. Думаешь, чего я сюда тащусь?.. Послала час назад его за хлебом. Он, леший, тысячную полсотню в карман сунул и шустренько обернулся. Принес в сумке пачку папирос да чекушку водки, а про хлебушек начисто забыл.

– Так и не бросил выпивать?

– Куды там! Даже и не мечтает бросать. Все зубы уж повыпадали. Кроме языка, во рту ничего не осталось.

– Как же он, бедняга, закусывает?

– Считай, кума, никак. Толченую картошку да хлебный мякиш языком поваляет и целиком проглатывает. А мясо, свиное сало или овощи на мясорубке ему кручу.

– Гляди-ка, приспособились.

– Нужда – не тетка. Когда прижмет, ко всему приспособишься.

– Что правда, то правда. Денег-то на житье хватает?

– Пока грех жаловаться. Евген же, как участник войны да к тому же еще и раненый, около мильона получает, да мне за колхозную работу почти триста тысяч пенсию назначили. А у тебя с пенсией как?

– За полвека дояркой на ферме заработала столько же, как и ты. Да еще – пригоршню победительских значков в соцсоревновании.

– А я свои значки внукам на игрушки отдала.

– У меня внуков нет, дак в коробочке награды держу. На охоту, как прежде, куманец уже не ходит?

– Какая там охота! У него от вина руки ходуном ходють. И ружье свое давно Кеше Упадышеву променял за поллитру самогона. А Кеша из того ружьишка, говорит, самогонный аппарат сделал.

– Кеша чо-нибудь да учудит. А ты, Дарьюшка, новость-то слыхала?

– Какую?

– Володьку Гусянова застрелили.

– Что ты говоришь?! – Дарья, глянув на гусяновский дворец, перекрестилась. – Капелька теперь совсем озвереет. От кого узнала такую известию?

– Сноха Ефима Одинеки по секрету шепнула, что вчерась на именинах кузнеца Кеша Упадышев с Гриней Замотаевым рассказывали, будто своими глазами видали насквозь простреленного Володьку.

– Врут, поди, пьянчужки.

– Богом клялись, что правда.

– Вон чо!.. Отфулиганился, значит, Володька. В прошлом годе моего котика ни за что ни про что убил. На травке котеночек никому не мешал. Володька шел мимо да как поддел его пинком! Тот пуще футбольного мячика взвился выше избы, шмякнулся об землю и тем же разом дух испустил.

– Котенок – куды ни шло, – подхватила Матрена. – У меня же, сукин сын, из фулиганской выходки породистую гусыню своим автомобилем в лепешку раздавил. Стала ему претензию предъявлять, а он, зубоскал, винтовку из машины показал, выпучил пьяные зенки и пристращал: «Не мыркай, бабка Матрена! Будешь хай поднимать, чикну тебя пулей, как дед Егор Ванин на войне фрицев чикал».

Дарья покачала головой:

– Надо ж такому лютому фашисту быть! Не зря его Бог прибрал. Убийцу не поймали?

– Нет. Толкуют, будто неизвестный охотник застрелил.

– Надо молить Бога, чтоб не нашли того стрелка. Жалко, если за фулигана посадят в тюрьму хорошего человека.

– Посадить у нас кого хочешь могут. Вот обуздать хулиганство да воровство у руководства ума не хватает.

– Ум-то, может, у них и есть, но, по телевизору говорят, что осужденных уже сажать некуда. Все тюремные нары вдоль и поперек заняты.

– Это пустая отговорка… – Матрена прислушалась к шуму, доносившемуся от усадьбы Упадышева. – Кажись, Людка с Кешей опять скандалят. Ты, Дарьюшка, мимо ихней избы проходила. Не видала, чего там стряслось?

– Навроде бы, Гриня Замотаев основательно упился.

– До смерти, чо ли?..

– Пока дышит. Ничком лежит посередь двора и стонет. Кеша, как безумный, за поросенком по двору гоняется. В избе дитенок ором орет.

– А Людка чо?..

– Босая стоит на крыльце руки в боки и безостановочно кроет друзей матерными словами.

– Эти робяты чо-нибудь да натворят…

Будто легок на помине из своей усадьбы выбежал Упадышев и со всех ног устремился к дому Одинеки. Пробыв там совсем недолго, он с такой же прытью прибежал к Егору Захаровичу. Словно не заметив Голубева, запыхавшись, еле проговорил:

– Дед Егор… выручи меня…

Старик встревоженно посмотрел на него:

– Что такое страшное случилось?

– Застрели моего кабанчика.

– Заболел, что ли?

Кеша с трудом перевел дух:

– Нет! Здоровый, как бык.

– Не так давно он у тебя был чуть побольше кролика.

– Не скажи, дед Егор! За лето Хрюша на крапиве да комбикорме нагулял килограммов тридцать. А верткий – спасу нет.

– Зачем же его летом забивать? Мясо ведь испортится.

– Видишь ли, какая история… Завтра у моей Людки день рождения. По такому важному событию захотелось бабе мясца откушать. Попросила заколоть кабанчика. С утра мне некогда было этим делом заняться. Закружился по хозяйству туды-сюды. Еще, как на грех, сват Одинеки подвернулся. Уговорил похмелиться за компанию с ним. Ну, понятно, мы с Гриней чекалдыкнули немного и пошли выполнять Людкину просьбу. Я при забое скотины отродясь ножик не применяю. Поэтому спланировал оглоушить Хрюшу по лбу пудовой кувалдой, но Замотаев весь мой план испортил. Русским языком попросил мужика. Придержи, мол, скотиняку. Ему бы, чудаку, всего-то и надо было руками прищучить кабанчика к земле, а Гриня с пьяных глаз оседлал его, как конька-горбунка, задом наперед. Я второпях размахнулся кувалдой да сгоряча вместо Хрюшиного лба жахнул Гриню по откляченной заднице, аж его солдатские штаны лопнули.

– Ну и что теперь? – засмеявшись, спросил дед Егор.

– Что… Теперь хоть плачь, хоть скачь…

– Замотаев-то жив?

– Живой. Какого черта ему, долговязому дураку, сделается. Щас, уткнувшись мордой в траву, на пузе лежит. Через полчасика без похмелки очухается. Но вот моя семейная обстановка, прямо сказать, хреновая.