Михаил Попов - «Нехороший» дедушка Страница 17

— Да дедушка этот…

— Что, есть новые идеи?

— Нет. Я заходил к нему.

— И?

— Его нет.

— Кто бы мог подумать! — Тон был настолько уничижительный, что я ринулся доказывать, что я не совсем ничтожество, хотя это было совсем не в моих интересах в данном случае. Выложил и про Кувакинский дворец, и про сталинский институт, и напомнил, что трагический наезд совершился именно в тех местах. А там такая антенна. Толком еще не успел закончить доклад, как подполковник вскрикнул:

— Он там!

Я опять прикрыл трубку и застонал. От ненависти к себе. Что за гнусное свойство характера, притворялся бы и дальше неспособным дебилом, мент бы и отлип. Так нет, надо блеснуть сообразительностью. Теперь расхлебывай.

Что и оказалось.

— Завтра поедешь туда.

— Куда? Я не знаю, что там сейчас, — соврал я.

— За ночь я все выясню.

— Если там просто руины какие-нибудь…

— Там не руины. Там учреждение. Лечебное. Повторяю, твое появление будет подготовлено. Разведаешь, присмотришься. Ты парень сообразительный, я вижу.

— Не могу.

— Брось.

— Я не хочу!

— А это ты вообще брось!

— У вас же куча народу — сыщики, или, как их, опера.

— Слишком долго вводить в курс дела. Да и ржать вдруг начнут. Они и так мне идут навстречу с этой камерой. Требовать от них еще воображения — слишком. А ты не волнуйся, пойдешь под прикрытием, мое слово кое-что значит на прилегающей территории. Я бы, понимаешь, сам, но нельзя же мне выходить на открытое место.

Пока он это говорил, я во все более ярких и реальных образах представлял себе, сколькими неприятными хлопотами и даже неизвестными опасностями грозит эта прогулочка. Да, боюсь, и Ипполит Игнатьевич не будет рад, если я его отыщу. Если он в «имении». Может получиться что-то вроде предательства с моей стороны. Вдруг он там прячется.

— Нет! — сказал я решительно. Страх оказаться стукачом и наводчиком на секунду сделался сильнее страха перед подполковником. Так часто бывает у людей из нашей среды, их порядочность — результат выбора между двумя гадостями.

Марченко сразу понял смысл этого моего душевного извива. Самое противное было в том, что съехав в омут рефлексии: предательство — не предательство, я как бы признал важный практический факт — старик скрывается возле антенны. С чего я решил, что это так?! Но тут уж ничего нельзя было поделать, что называется — заиграно.

— Не ной, деда не тронем, ничего ему не будет.

— Почему это?

— Да я тут думал-думал — никакой он не мститель, и в этих делах с балконом и самосвалом впрямую не виноват. Сам прячется от страха.

— Но если он ни при чем, зачем он вам?

— Что-то важное он наверняка знает. Зна-ает. Твоя задача сказать ему, что бояться ему нас нечего. Пусть идет к нам, будем вместе бояться.

Я согласился подумать.

Подполковник сказал, что пришлет машину, и положил трубку.

Уже через пять минут я звонил ему, чтобы все-таки отказаться. Ну ни с какой точки зрения мне не следовало мчаться в ту дыру. Кто решил, что он — там? Двенадцатилетняя девчонка и полурехнувшийся подполковник. А если они каким-то чудом правы, и я, предатель, выдам ненормальному менту беззащитного, несчастного старика на расправу? Уверения, что они его не тронут — вранье! Кругом дрянь!

Я звонил, звонил, но подполковник был недоступен. Он выигрывал у меня эту партию с закрытыми глазами.

Нет, так просто они меня не втравят в свои игры. Растворюсь на время, как тот же Ипполит Игнатьевич. Переночую не дома, к которому Марченко пришлет свою идиотскую машину. Пусть она здесь потомится под окнами.

Я набрал номер Петровича. Ему я первому звоню, когда что-нибудь не так. Безотказность — великая вещь. Привыкаешь к ней как к воздуху. И тем более сильно потрясает, когда с воздухом возникают проблемы.

Петрович на секунду взял трубку, глухо извинился, и сказал, что выбегает из дому. У него все плохо.

Несколько минут я сидел как оглушенный, потом дошло: что-то с его парнем. Если бы ерунда творилась всего лишь с бизнесом, он реагировал бы не так.

Еще два телефона, где бы меня могли спокойно принять, не напрягаясь и не заставляя напрягаться, молчали.

Другие два телефона, где могли принять, но после церемоний и приседаний, двумя разными дружелюбными и благовидными способами отказали. Даже и не обидишься.

Василиса?

Нет уж. Живет одна, пока доеду, чего-нибудь приготовит вкусного, и можно сделать вид, что примчался только из-за внезапных барнаульских документов… нет, нельзя!

Позвонил Любе Балбошиной. Она прямо заверещала от радости, пьяненькая, но деловитая. Как хорошо, что ты согласился! Давай прямо послезавтра, — как раз заезд каких-то интересных людей, будешь гвоздем вечера. Договорились? Пока! Я вспомнил, о чем мы с ней договаривались. Хрен тебе.

И тут позвонили мне. Савушка. Со своей всегдашней программой: был на реке, туман такой задумчивый, как будто река разумна. А ветла, если всмотреться, не к воде тянется, а обратно, то есть вырывается. Поэт. Приезжай, брось сейчас все и приезжай, дурень! Ведь пожалеешь, скоро всего этого уж не будет. Погоды стоят как на заказ, никакие старики не упомнят, и вёдро, и под утро дождик, и все наливается соком, и ни ветерка, ни тучки днем. Природа старается, чтобы ее запомнили такой.

Он даже не предполагал, как близок я был в этот раз, чтобы сорваться и рвануть к нему на речную пристань. А и правда, дел никаких, а там ветлы, и вёдро. Но тут Савушка стал читать стихи. Он специально отъехал подальше от радиоактивной Москвы, дабы поймать незамутненную, росистую ноту:

Цвет неба до жути истончен,

порывами мечется рожь,

и кажется — воздух непрочен,

в нем скрыта тревожная дрожь.

Какая рожь? На дворе март! И потом, в трубку он поет благостно — а текст какой-то неврастенический, «воздух непрочен». Что за чепуха! Вон говорят, что «над всей Испанией безоблачное небо» именно в климатическом, а не в политическом смысле. Я высказал ему что-то в этом духе. Он тут же взвился, наоскорблял разными способами. Правда жизни и правда искусства — не одно и то же. Он как человек может предаваться сладостному созерцанию разумного тумана, а глубинное поэтическое в нем бьет тревогу.

Господи, кто только не бьет эту тревогу — и врачи, и учителя, и экологи. Тревога — она самая потерпевшая у нас. Савушка презрительно фыркнул в трубку и сказал, что я когда-нибудь захлебнусь своей бесплодной иронией, каламбур — дырка в разуме.

Слушал и думал: а ведь я его и на этот раз не пошлю. А приедет, буду с ним носиться. Чувство вины меня извиняет.

Похвалил и положил трубку.

Ничего, встану пораньше, часов в семь, и на метро к себе в «Зоил».

Встал в полшестого, и вышел из дому в шесть, деревья тонули во мгле, пахло неприятной городской сыростью. Собаки, рывшиеся в мусорных баках, выглядывали по очереди, ворона зевала на ограде газона. На детской площадке тяжело, хриплоголосо резвилась какая-то непротрезвевшая молодежь. Упорный парень крутил на детской карусельке двух хорошо одетых, но отвратительно хохочущих девиц. Я не успел даже раздражиться, потому что мне навстречу шагнул человек в форме. Где он тут мог скрываться? И если уж был подставлен сюда подполковником, почему не прекратил эту терроризирующую весь утренний двор маевку на детской площадке?

— Поехали, — сказал сержант. Тот самый, вежливый, запомнившийся мне по ночному налету на мою квартиру. И чтобы снять все вопросы, добавил: — У меня приказ.

Что было делать в этой ситуации? Пойти в милицию жаловаться на милицию? Рассчитывать на противоречия московских ментов с подмосковными — это все равно что пытаться Евросоюз натравить на Америку. Наверняка у сержанта и бумага какая-нибудь есть.

— Машина там.

Я сел на заднее сиденье, показывая этим, что еще не сотрудничаю с ними, а всего лишь подчиняюсь силе. Сержант не стал комментировать мое поведение. В узких коридорах между домами рулил как на гондоле по пасмурному венецианскому каналу, разрезая поверхность длинных луж. Выехал на Стромынку, уже забитую машинами. В такую рань! Москва рано или поздно подавится своими автомобилями.

Сержант взял с переднего сиденья пластиковый файл с бумагами и, не оборачиваясь, протянул мне.

— Материалы.

Я думал, это ордер на мой арест, оказалось — распечатка всевозможных сведений о графе Кувакине. Мне не пришлось сидеть в Интернете. Сержант протянул мне маленький фонарик — совсем такой же, как у подполковника в камере. При этом воспоминании меня передернуло.

— Здесь все, что удалось найти.

Сильнейшее раздражение завозилось в районе солнечного сплетения. Почему я должен все это читать и что-то в связи с этим соображать?! Есть же вот, пожалуйста, подчиняющийся приказам сержант, пусть он! Пусть он пробирается в логово иллюминатов и затаившихся сталинистов от науки! Водитель словно прочел мои мысли.