Уильям Холланд - Московские сумерки Страница 18

Чантурия назвал Хатчинса «господином» – устаревшим русским словом, с которым теперь обращались лишь к иностранцам.

– Американское посольство обратилось с запросом, не разрешат ли его представителям «сотрудничать» в нашем расследовании. Этот запрос сделал устно в Министерстве иностранных дел господин Бенджамин Франклин Мартин, не связанный с ЦРУ. Во исполнение распоряжения руководства мы приготовили подробный отчет об обстоятельствах смерти Хатчинса и о наших действиях по расследованию и направили его в МИД для передачи американскому посольству. Его передали в посольство США в субботу, 21 января, примерно в 17 часов 30 минут.

Душенкин задал вопрос:

– Это та докладная записка, которую мне присылали?

– Да, товарищ полковник, она самая.

– Довольно скупой отчет.

– Его подредактировали перед тем, как отправить.

– А описываемые в нем факты соответствуют действительности?

– Так точно, товарищ полковник. Вмешался Соколов:

– Я сам просмотрел докладную записку, прежде чем посылать ее в МИД.

– Хорошо. Продолжайте.

– Как явствует из отчета, товарищ полковник, факты таковы…

И Чантурия начал излагать суть дела в третий раз за этот день: в первый раз сотрудникам своего отделения, во второй – полковнику Соколову и вот теперь – представителю инспекции. Ему до чертиков надоело перечислять эту фактуру. Он очень хотел бы, чтобы господин Чарльз Хатчинс покончил жизнь самоубийством и кто-нибудь другой разматывал его дело.

Эта мысль навязчиво лезла ему в голову. Чантурия был свободен от дежурства, когда его вызвали на службу. Почему подобные дела вечно взваливают на него?

Чантурия закончил пересказ докладной записки, и Душенкин задал новый вопрос:

– А почему просьба о сотрудничестве исходила от американца, никак не связанного с ЦРУ?

– Нам неизвестно, – ответил Чантурия.

– Уж очень неправдоподобным все это кажется, – заметил Душенкин.

Его прозвали Молчаливой Смертью, подметив его постоянное бесчувственное молчание. Он открывал рот, только когда хотел высказать что-то критическое. Поддев Чантурия, он повернулся к Соколову:

– Не говорит ли это о том, что наша информация ошибочна? Что, если этот Мартин на самом деле агент ЦРУ, хотя его пока и не засекли?

Соколов начал выкручиваться:

– Конечно, такое может быть. Но если это так, то у него очень надежная крыша – гораздо лучше, чем обычно разрабатывают у американцев. Его прикомандировали к посольству в качестве специального помощника культурного атташе уже более года назад, и с тех пор он ничем не засветился. Ранее он никогда не работал на ЦРУ и не был на государственной службе, если не считать действительную армейскую службу в течение двух лет после окончания университета. Никогда он не работал и за границей.

– Культурные атташе всегда занимаются разведдеятельностью, – прервал его Душенкин. – А на что еще они нужны? Я советую вам поплотнее заняться этим господином Мартином. Так, ну и в чем же должно заключаться наше «сотрудничество»?

– Мы организовали на завтра брифинг для выделенных американских следователей, – ответил Соколов. – Вам известно, кто они такие?

– Пока нет. Мы запросили посольство. Американцы еще не ответили.

– Может, вы поинтересуетесь у них, почему они не просили нас «сотрудничать» раньше – ведь этого человека по имени Хатчинс не было на месте целых два дня.

– Мы их запросим, – согласился Соколов.

«А они, скорее всего, и не ответят нам», – подумал Чантурия.

– 14 —

Понедельник, 23 января 1989 года,

8 часов вечера,

Рождественский монастырь

Короткая прогулка по улице Дзержинского до Бульварного кольца для полковника Соколова – привычный путь вот уже около пятидесяти лет.

Улица почти пуста. Машин не видно, и лишь одинокие прохожие вышагивают по проезжей части, не решаясь ступить на провалившиеся тротуары, где свежая пороша присыпала ледяную корку на толстом слое несчищенного снега, утрамбованного за зиму тысячами ног. Он родился на другом конце улицы, неподалеку от Сретенских ворот, всего в километре от площади Дзержинского. Эти два конца и были его мирком: здание КГБ на ближнем конце, а на дальнем конце, упирающемся в Бульварное кольцо, – полуразрушенный Рождественский монастырь. Вот в нем-то, в монастыре, он и родился.

Уже в ту пору монастырь разрушался. До революции он был одним из самых больших в матушке России женских монастырей, во время революции его закрыли, а в двадцатых годах заселили семьями рабочих, искавшими кров над головой в разоренной и обветшалой Москве. Так эти люди и продолжали жить здесь до наших дней. Монастырь по-прежнему служил жильем и по-прежнему продолжал разрушаться.

Уже давным-давно Соколов перестал интересоваться улицей Дзержинского: он так часто бывал здесь, что знал ее как свои пять пальцев, хотя в последнее время ему все реже приходилось ходить этим путем. Освещенные светло-голубым и желтым светом вывески магазинов ярко сверкали сквозь продолжающий сыпать снег, но Соколов не смотрел на них – он их знал наперечет.

Из глухих подворотен тянуло запахом кислой капусты, смешавшимся с запахом сырой штукатурки и мочи – ему знаком этот «аромат», сейчас почти неощущаемый из-за зимы, но все же неистребимый.

Он завернул в распахнутые ворота монастыря, не закрывающиеся вот уже семьдесят лет. Затем ему пришлось осторожно ступать по отлогому подъему, вымощенному скользким, обледенелым булыжником и ведущему к церкви. Падающий снег мешал видимости, хотя сам снег и заставил вечер немного посветлеть. Но он знал эту церковь, знал каждый камень, даже не видя его. Теперь церковь объявлена государственным архитектурным памятником. А в дни его детства ее использовали как своего рода карьер, где выламывали камни, чтобы подпереть покосившиеся жилые дома, в которые переделали монашеские кельи, встроенные в монастырскую стену с внутренней стороны. Потом «карьер» прикрыли, а жилье стало рушиться еще быстрее, чем прежде. И куда только катится мир? Спасают руины древних церквей, в то время как разбиваются вдребезги судьбы живых людей…

«В мое время…» Кажется, с тех пор прошла целая вечность. А он все еще живет. И даже все еще не чувствует себя пожилым.

Павел Федорович Соколов, ныне полковник госбезопасности, родился в 1930 году в Москве. Его отец был большевик, дослужившийся в правительстве до поста заместителя народного комиссара легкой промышленности. Павел не помнил матери, которая умерла от лихорадки, когда ему было всего два года. Родился он в коммунальной квартире, встроенной в стену старого Рождественского монастыря. Впоследствии его отец мог бы получить более комфортабельное жилье, но не захотел отрываться от рабочих: чем я лучше их?

По соседству жила одинокая женщина, учительница музыки Вера Степановна. Они пользовались общей кухней. Хотя Вера Степановна никогда не была замужем, у нее была дочь Ольга. Павла и Ольгу водили в один и тот же детский сад. Вера любила Павла и присматривала за ним по вечерам, пока отец был на работе. В редкие дни, когда тот приходил домой пораньше, все они собирались на кухне. Вера пекла блины и рассказывала о детях, учившихся у нее в школе. Отец Павла считал, что его сыну полезно послушать разговоры взрослых.

В тот памятный вечер, когда отец вернулся домой раньше обычного, шел холодный дождь, но, даже не пройдя на кухню и не пообедав, он попросил Павла пройтись с ним немного. Это было вовсе уж необычным, и Павел обрадовался прогулке. Он надел галоши и дождевик, и они вышли во двор. Отец объяснил Павлу, что намерен рассказать ему нечто важное. Жизнь преподносит много неожиданностей, в том числе и неприятных, и он хочет, чтобы Павел запомнил: что бы ни случилось, его отец – честный человек, посвятивший всю свою жизнь служению народу и товарищу Сталину. Потом они вернулись домой.

В ту же ночь Павел услышал непонятный шум и почувствовал, что в комнате горит свет. Открыв глаза, он увидел троих странных мужчин и торопливо одевающегося отца. Один мужчина стоял у двери, другой – возле отца, а третий просматривал какие-то бумаги.

Не говоря ни слова, Павел взглянул на отца и глазами спросил его, что происходит. Тоже не произнося ни слова, отец подошел к нему и пригладил ему волосы. Он посмотрел сыну прямо в глаза и произнес: «Все будет в порядке». Потом они вышли, трое мужчин и отец, а мальчик выбежал в коридор и наткнулся на Веру Степановну, вышедшую на шум, накинув халат и платок. В глазах ее стояли слезы. Она обернулась к нему и сказала дрожащим голосом: «О, тут же холодно» – и посмотрела на его босые ноги на холодном полу. Она взяла его на руки, и он почувствовал, как намокла на нем рубашонка от ее слез.

Странные мужчины увели с собой отца, Вера Степановна принесла Павла к себе в комнату и уложила в свою постель, где уже хныкала Ольга. Он лежал как перепуганный крольчонок, а она тихонько плакала. Ближе к утру все уснули.