Иосиф Гольман - Похищение Европы Страница 2

– Поехали!

Уже разбегаясь и стараясь как можно сильнее натянуть фал, подмигнул расстроенному Мильштейну.

– Не ссы, Мойша! Парашют патентованный!

И, под вой взревевшего двигателя, взлетел, даже не коснувшись ногами набегавших волн.

Мильштейну не нравилось, когда дорогие ему люди летали как птицы.

Поэтому он, по старой российской привычке, сорвал зло на подчиненных.

– Какого х… расселись? – заорал он на Леху с Мусой, хотя те и не думали садиться. – Наблюдайте за скалами!

Алеха снова схватился за бинокль, Муса тоже стал делать вид, что наблюдает.

Катер тем временем повернул на девяносто градусов и пошел вдоль берега, в сторону Бенидорма. Над ним, на высоте десятиэтажного дома, летел счастливый Болховитинов.

Через четверть часа катер развернется и пойдет обратно. Самое сложное – посадка: можно о песок ободраться, а можно и ноги сломать. «Ничего, парашют патентованный», – повторял ободряющую фразу Мильштейн, как вдруг его внимание привлек световой блик на скале метрах в семистах от пляжа.

– Бинокль! – заорал он Алехе, но тот уже и сам все видел.

– Там снайпер! – сдавленно выдохнул Алеха. – Он целится!

Мильштейн схватился за рацию.

– Блоха, прыгай! Прыгай! – перекошенным ртом орал Семен. – В тебя стреляют!

Рация не отзывалась: несмотря на все просьбы Мильштейна, в небе Болховитинов постоянно ее отключал. Чтобы не мешала.

– Прыгай, Блоха! – теперь уже беззвучно молил Мойша, не в силах что-либо изменить в происходящем. – Прыгай, пожалуйста! – В воде был бы шанс спастись: у стрелка ограничен угол обзора.

Но – не судьба. Три хлопка почти слились: работа высокого профессионала. А с неба полетели – видимые даже без бинокля – вырванные крупнокалиберными пулями куски ткани гидрокостюма и человеческой плоти.

Побелевший Мильштейн пару секунд стоял молча. Потом почти спокойно приказал ошарашенным подчиненным и перепуганному испанцу вытащить тело, а сам неспешной походкой направился к «рейнджроверу», не забыв изъять у Алехи бинокль. Вообще-то его машиной был «бимер», но сейчас ему нужен был «рейндж».

В одно касание машина преодолела первый подъем, но крутиться по серпантину, выезжая на 322-ю дорогу, Мойша не стал. На первом же правом повороте – точнее, намеке на поворот: может, от строителей трассы осталась дорожка, а может, от древних римлян – свернул по направлению к стрелку. Подобие дороги кончилось через двести метров, но этого оказалось достаточно: Мильштейн внимательно разглядел и одежду человека, и марку машины, в которую тот торопливо залез, – темно-синий «джимни», небольшой джипчик, явно взятый в прокате.

– О’кей, – улыбнувшись, сказал Мойша. И каким бы ни был профессионалом удачливый стрелок, если бы он видел эту улыбку, то вряд ли остался бы равнодушным.

«Ровер» сдал назад и полез по серпантину вверх. Пару раз Семену удалось спрямить дорожные петли, пользуясь автоматом курсовой устойчивости «рейнджа».

Очень скоро он был на абсолютно пустынном шоссе, причем в полной уверенности, что сделал это раньше киллера. Теперь все зависит от того, в какую сторону направится стрелок.

«Джимни» вылетел навстречу за четвертым поворотом. Мильштейн еле справился с желанием устроить лобовую, но вовремя остановился. Даже, пожалуй, очень вовремя, потому что этот «джимни» был не синим, а светло-зеленым. И за рулем сидела средних лет дама.

Мойша выругался со всем умением, приобретенным за годы напряженной работы: от афганских будней до «стрелок» с разного рода бандюками, названия группировок которых повторяли едва ли не все наименования московских и подмосковных районов.

Он втопил в пол акселератор, со свистом разъехался с не тем «джимни» и помчался в гору, в погоню за убийцей. Еще два виража на пустынной дороге, и синий «джимни» – тот самый! – в прицеле.

«…Если бы», – вздохнул про себя Мильштейн. Из оружия в машине только ружье для подводной охоты. Впрочем, и киллер вряд ли потащил с собой огнестрельные улики. Да хоть бы и потащил – Семена это не остановит.

Водитель «джимни» заметил «рейндж» и сразу все понял: он наверняка разглядел в свою мощную оптику машины, стоявшие на пляже. Скорость погони резко возросла, ограниченная лишь радиусами виражей серпантина. Желто-серые скалы мелькали слева. Справа не было ничего. Встречных, к счастью, тоже пока не было.

Дистанция резко сократилась, и пару раз Семен видел бешеные глаза оборачивавшегося водителя «джимни», что принесло Мильштейну мрачное удовлетворение. Семен не хотел, чтобы убийца его друга просто умер, это было бы нечестно. Он должен был умереть, предварительно обгадившись от страха…

Вот и последний вираж – что-то вроде перевала, – дальше дорога пойдет вниз. Впереди левый поворот, между машинами – метров пятнадцать. Мойша вдавил клаксон – пусть враг знает – и нажал на газ.

Дистанция резко сокращалась, киллер в «джимни» был обречен. И он, понимая это, использовал свой последний шанс, выжав из двигателя все. Удержись «джимни» на трассе – впереди относительно ровный кусок, вплоть до поселка Эль-Парадиз. Что в переводе означает «рай». Там – люди. Там – полиция. А ведь даже тюрьма лучше смерти, когда есть выбор.

«Рейндж» и «джимни» разделяли каких-нибудь пара метров, когда правое колесо джипчика ушло с асфальта на камешки обочины. Его даже не пришлось бить «кенгурятником». Машина, влекомая мощной центробежной силой, пролетела, подняв сухую пыль, по узкой обочине, сбила предупреждающие столбики и на всей скорости сорвалась с крутого откоса.

Падала она долго, цепляясь за выступы и редкие кусты, сминаясь от ударов о скальный грунт. Так долго, что Мойша, остановив с помощью автоматики и собственных навыков свой «рейндж», еще мог наблюдать за растянутой гибелью своего врага.

Но ему это было уже неинтересно. Он положил свою начавшую лысеть голову на руль и обхватил ее обеими руками.

Он плакал.

1. Первый день плавания теплохода «Океанская звезда»

Морской вокзал, Санкт-Петербург

Утро

…Господи, как же трещит голова!

Игорь покосился на Катю. Длинноногая красотка облокотилась на полированный кормовой поручень, с нетерпением ожидая волнующего момента отплытия. Или, точнее, отхода, что по-сухопутному звучит гораздо менее привлекательно.

Девушку тоже наверняка задел абстинентный синдром – пусть и не столь сильно, как несчастного Никифорова, – но отказаться от лишней возможности показать себя она не могла.

И делала это, надо сказать, красиво. Гордо откинутая голова, роскошная, картинно растрепанная легким бризом каштановая грива, длинные тонкие пальцы на красного дерева корабельном поручне. Вся поза – легкая, летящая. Еще б чуть-чуть – и вышел бы балет. Но – умеет остановиться на краешке. Получается романтично и сексуально.

Никифоров вздохнул. Если б, дурак, не пожадничал на СВ, имел бы вчера ночью двухместное купе и полный полет души. Контакт завязался уж больно хороший. Мгновенно законнектились в аэропорту, в очереди на регистрацию. Можно было прямо из Шереметьева рвануть на Ленинградский – и в полный улет. Вряд ли бы она отказала. Хотя кто ее знает, уж больно восторженна. Может, так же быстро гаснет, как и воспламеняется?

Ну да ладно. Что есть, то есть. Полетели «Пулковскими авиалиниями». Если б сам не пережил, никогда бы не поверил, что за час полета можно так нажраться. Этот чертов Агуреев пронес с собой в салон две здоровенные сумки фирменного виски! Упустить такую халяву было просто невозможно…

В голове у Никифорова опять завозился кто-то неуемный и безжалостный. Заелозил, зажужжал в оба уха сразу, застучал маленькими злобными молоточками прямо по мозжечку. «Це два аш пять о аш», – к месту вспомнилось давно и, казалось бы, навсегда забытое.

Он подышал носом и потер виски. Стало чуть легче.

Если бы не Катька, хрен бы он стоял на палубе. Что он, Питера не видел? Лежал бы себе тихонечко в каюте. Глядишь, и обманул бы алкогольное возмездие. «Хотя его не обманешь», – усмехнулся про себя Игорь. Вот уж в самом деле «Черная метка». Нет, с Агуреевым он больше тягаться не будет!

А вот и Николай собственной персоной! Вышел из палубного коридора, такой же толстый и веселый, как двенадцать часов назад. Если бы Никифоров своими глазами не видел, сколько вошло в этого человека, ни за что бы не поверил, что после этого можно так выглядеть. Да что там выглядеть! Что после этого еще можно жить!

Но Агуреев был живой. Живее всех живых, как сказал один небесталанный поэт.

– Поправимся? – сказал он Никифорову вместо «здрасте» и достал из кармана маленькую бутылку.

– «Blake Lable», – с тоской прочитал на этикетке Игорь. – Уберите ее, – выдохнул он. – Меня от одного вида тошнит!

– А ты пей не глядя! – заржал Агуреев, сделав изрядный глоток из горлышка. И протянул бутылку Никифорову.