Вера Русанова - Пьеса для обреченных Страница 2

«Мылоторговец зато романтично», — подумала я, задвигая нижние конечности куда-то под соседний столик.

Поведение Сударева злило и обижало меня несказанно. Однако я осознавала, что сама дала повод, намекнув на развратность своей натуры, поэтому решительных действий пока не предпринимала и из последних сил пыталась делать вид, что ничего не происходит. Витя же униматься никак не хотел, поэтому пришлось встать, церемонно откашляться и заявить:

— Бандюган или не бандюган — не твое дело! За обед спасибо, а за коленки будешь свою жену лапать. Она тебя дома, поди, заждалась, что-то подзадержался ты в своем «бизнес-вояже». Так что поехали обратно в Люберцы, заберешь свою сумку и мотай в аэропорт!

— Евгения, — поморщился он, отхлебнув пива, — сядь и не актерствуй! Я ведь с самого начала знал, что ты собой представляешь. Классная баба, если тебя, конечно, приодеть нормально. А классной бабе нужен классный мужик… В общем, не выделывайся! Не думаю, чтобы с Пашковым ты познала прямо уж потрясный секс, так что есть шанс кое-что исправить…

Честное слово, я хотела всего лишь плеснуть пивом ему в лицо! Да, дешевый жест, я согласна, но безобидный! Сама не понимаю, как кружка вырвалась у меня из рук. А замах был хороший, сценический — так, чтобы с последнего ряда партера видно было…

Дальше все происходило как в замедленной съемке: пиво, выплескивающееся из кружки, сама кружка, летящая по какой-то немыслимой параболе, открывающийся рот Сударева… Произведение горно-хрустального комбината вписалось ему точнехонько в правую скулу, и под глазом тут же начал вспухать и багроветь огромный фингал.

— Идиотка бешеная! У меня в Новосибирске презентация завтра! — завопил Витенька, прижимая ладонь к лицу и отплевываясь от пива, сбегающего по кончику носа.

А я подхватила сумочку и почти бегом покинула зал. Настроение у меня было — хуже некуда.

Всю дорогу до метро перед моим мысленным взором стояла привычная уже душещипательная картина: усопшая, я лежу на роскошном диване, вокруг — море хризантем и роз. Черты моего неживого лица так строги и прекрасны, что у сурового милиционера от жалости начинает нервно подергиваться квадратный подбородок. Но тем не менее страж закона мужественно продолжает надиктовывать:

«Умершая — женщина двадцати двух — двадцати трех лет, с прямыми каштановыми волосами, темными бровями, губами средней полноты и бархатистой кожей персикового оттенка…» (На этом самом месте мое воображение обычно спотыкалось, как резвый пони о колдобину. Понятно, что эпитетами «бархатистая» и «персикового оттенка» может оперировать косметолог, но отнюдь не мент. Однако казенное определение «кожные покровы бледные» совершенно меня не устраивало, ведь цвет лица — один из немногих предметов моей искренней гордости.) В общем, далее милиционер упоминает для протокола мое безупречное сложение и витающий в воздухе аромат «Пятой авеню», а потом обращается к обезумевшему от горя Пашкову с вопросом: «Вы подтверждаете, что это — Мартынова Евгения Игоревна?» — «Да, — глухо отзывается тот. — Только вы не упомянули, что у нее были чудные, дымчато-серые глаза. И еще, ей не двадцать три, а двадцать восемь… Было».

Кто-то из женщин охает: «Надо же! А на вид — девочка девочкой!» Скорбный Пашков спрашивает: «Так и неизвестно, отчего она умерла?» Милиционер горько усмехается и отвечает: «Просто в ее жизни было слишком мало счастья». И все рыдают…

Да, картинка прошибала жалостностью и реализмом. Правда, «Пятая авеню» благополучно закончилась месяц назад, внешность у меня не столь романтическая, как получалось по протоколу, а самая что ни на есть обыкновенная. Но вот счастья мне на самом деле недостает…

Кстати, мама утверждает, что в моей жизни его так мало потому, что я ищу легкие дороги и всегда иду путем наименьшего сопротивления. Вместо того чтобы как все нормальные девочки закончить музыкальную школу по классу фортепиано, я выучилась играть на домре (в детстве мне казалось, что извлекать звуки из трех струн значительно проще, чем из неимоверного числа клавиш). Теперь мои ровесницы при случае могут смузицировать в компании, хотя бы на уровне «Собачьего вальса», а я вынуждена сидеть с умным видом — не пристраивать же, в самом деле, на коленях благородное подобие балалайки?

Дальше — больше… Актрисой я мечтала стать, наверное, с пятого класса, а «на актрис», как известно, учат в Москве. Но ближе к выпускному вечеру меня обуяли одновременно ужас, неверие в собственный талант и лень, поэтому Щукинским, Щепкинским и школам-студиям МХАТ я предпочла скромное Новосибирское театральное училище. В чем позже раскаялась: по окончании мне светила только сцена Областного драмтеатра, на которой я переиграла всех глупых стервоз и любовниц-разлучниц.

Девчонки из труппы, посвященные в мою личную жизнь, тоже сошлись во мнении, что я — ленивая трусиха, так как смелая и готовая к борьбе женщина не сбежала бы в Москву после всей этой истории с Пашковым, а принялась сражаться за свое счастье и любовь: прикупила бы суперэротическое белье, днем стала проявлять чудеса нежности и хозяйственности, а ночью — изобретательности и гимнастической гибкости.

Но я, едва начав думать о гибкости и изобретательности, представляла, как эти самые чудеса проявляла та девица из «Звезды», с которой мой Пашков… В общем, с которой мой Пашков познакомился чрезвычайно близко. И немедленно в памяти всплывали все отвратительные подробности того дня, когда он в очередной раз вернулся из своей журналистской командировки в столицу, почему-то совпавшей с «бизнес-вояжем» Сударева, сел передо мной на табуретку, взял мои руки в свои ладони, выдержал паузу и сказал:

— Я тебе изменил.

— Как? — спросила я с глупой, дрожащей улыбкой и зачем-то схватила из вазочки овсяную печенюшку.

— Так получилось. Прости… Черт, до чего глупо все вышло! Если бы ты только знала, как мне жаль… Понимаешь, я не мог, не хотел, чтобы между нами оставалась хоть капля недосказанности… Это просто глупое, нелепое стечение обстоятельств. Та девушка… В общем, мы с Сударевым зашли в «Звезду». Ну в казино… И там…

И на этот раз Пашкову не изменило умение говорить вроде бы красиво, но в то же время ужасно путано. Тонкая, металлическая оправа его очков тускло поблескивала, лоб страдальчески морщился. Никому не нужный чай стыл на столе, по печенью резво бегала нахальная муха.

— Понимаешь, она совершенно обычная.

— Мне это абсолютно неинтересно! — рявкнула я, приходя в себя и швыряя о пол ни в чем не повинную печенюшку. — Мне абсолютно неинтересно — где, когда и с кем. Ты понял?

— Но ты же сама спросила… — как-то растерянно пролепетал он.

— Я спросила — как. Отнеси это на счет моей сексуальной извращенности…

А теперь — до свидания!

Пашков ушел, аккуратно притворив за собой кухонную дверь. Я прорыдала пару дней, а потом сама сказала «до свидания» родному дому, родному театру и родному городу.

Почему-то в минуты душевных кризисов меня неудержимо тянет путешествовать. Кажется, что там, куда уносятся пахнущие сладкой тревогой поезда, поджидают тысячи вариантов счастливой жизни. Стоит только сесть в купе, запихнуть чемодан в рундук и…

Не повезло мне с самого начала. Билеты оставались только в плацкартные вагоны, всю дорогу в поезде отвратительно воняло нестираными мужскими носками, а сунувшись в первое же московское квартирное агентство, я с ужасом поняла, что снимать даже плохонькую однокомнатную квартиру в столице мне просто не по карману. Кроме того, главрежи солидных столичных театров почему-то упор но не желали узнавать во мне свою будущую приму. Режиссеры экспериментальных студий были более прозорливыми, но они предлагали такой смехотворный оклад! Нет, вообще-то я не одержима манией накопительства, но мне надо было как-то оплачивать мою малосемейку в Люберцах и хоть что-нибудь есть…

А еще мне нужны были деньги на фишки в казино. Да-да, ту самую «Звезду» я обнаружила в районе «Коломенской» на третий день моего пребывания в столице.

Я питалась исключительно вермишелью с болгарским кетчупом, зато не могла отказать себе в удовольствии раз в три дня заглядывать туда в своем единственном вечернем платье. Фишек я брала самый минимум, при этом с катастрофическим постоянством проигрывала. Но игра, честно говоря, занимала меня очень мало. Шурша лиловым матовым шелком, я прогуливалась между столами, изничтожая тяжелым насмешливым взглядом девушек-крупье. У одной была слишком плоская грудь, у другой явно гнутые ножки, жалко торчащие из-под короткой юбки, у третьей — жидкие и бесцветные волосы. «В общем, все вы, красавицы столичные, мне и в подметки не годитесь!» — мстительно думала я, культивируя в себе манию величия. Огорчало одно: девушки почему-то не торопились ежиться и обугливаться под моими взглядами. К тому же я не знала, на какую именно позарился мой Пашков, а ненавидеть всех оптом было обременительно.