Шестой уровень - Незнанский Фридрих Евсеевич Страница 2

   Штурман снова подумал про японцев: «Во, бля, как они быстро слетелись. Словно ждали, что...»

Закончить мысль не удалось.

   Огромная волна сначала подкинула легкий рыболовецкий траулер, на котором были спасенные матросы, прокатилась вперед, к широкодонным лодкам, облепившим танкер, а потом ударила в красный борт гибнущего судна. Танкер как будто завыл предсмертно, вздернул нос еще выше, оторванная корма вдруг слишком стремительно для своих габаритов ударилась в борт и наконец оторвалась.

   Широкодонки еле успели отпрянуть от уходящего штопором в воду оторванного куска танкера.

   В таких случаях входят без стука — не до этики. Но подполковник Чернов все-таки постучал.

   Полковник был на месте: он уже все знал. Чернову это не понравилось, он привык сообщать новости — дурные и хорошие — первым.

  — Заходи, Саша, — взмахнул рукой Савелов. Он с кем-то говорил по телефону.

   Подполковник сел в кресло, потом встал, прошелся по кабинету. У него было всего несколько минут, пока Савелов говорит по телефону. Надо было теперь не сообщать новость, а что-то предлагать. А идей у него не было. Он был стратег, а не тактик. Быстро мыслить не получалось. Он снял тонкие очки и медленно, глядя с прищуром в темное в этот ранний час окно, протер их белоснежным платком.

  —   Сам, — воздел глаза к потолку Савелов, когда положил трубку. — Уже не спит,

   — Валентин Демидович, — тут же обернулся Чернов, — надо что-то делать. Надо посылать людей, что ли...

   — Мимо, — коротко отверг Савелов. — Мы там светиться не должны никоим образом... А что это было? — вдруг спросил он.

   — Не знаю, похоже, напоролись на риф. — Чернов развел руками.

   — Какой, к дьяволу, риф? Там глубина метров триста! — грохнул кулаком по столу полковник. Он даже не подозревал, что почти дословно повторил слова неведомого ему штурмана с «Луча».

— Думаете?.. — Чернов не договорил. Савелов выдохнул тяжело:

— Не знаю...

   Сейчас полковник ГРУ Валентин Демидович Савелов выглядел древним стариком.

   Турецкий впервые за многие годы проснулся не по будильнику, а сам по себе. Еще и полежал, сладко потягиваясь и поглядывая за окно, где зимнее солнце с невероятно синего неба щедро добавляло серебра на и так искрящиеся ветки деревьев.

   «Когда это у меня было время просто поглядеть на деревья? Я даже времен года не замечал. А теперь вот отчетливо вижу — зима. Да, а год-то, какой?»

   Турецкий обернулся к настенному календарю, на котором была открыта страница июля 1995 года.

   «Как быстро время летит. Только недавно, кажется, встречал девяносто шестой, а уже...».

Он снова посмотрел на календарь, теперь уже с сомнением.

   «Нет, что-то тут не так. Какая-то ошибка. Да, Саша, заработался. Но зато уж теперь...»

   Зазвонил телефон. Звонили из Генеральной прокуратуры. Начальник управления по расследованию особо важных дел.

   — Привет, как дела? — Слушай, у меня к тебе вопрос, — обрадовался Турецкий, — какой на дворе год, месяц и число?

— Это ты, Турецкий? — не поверил своим ушам начальник.

— Да я, я...

   — Ага, называется, закрутился, — хихикнул начальник. — На дворе второе декабря 1997 года.

— Иди ты...

— Точно.

Турецкий сорвал со стены календарь и засунул под диван. «Надо новый купить. Теперь буду каждый день отмечать».

— Так ты на меня не в обиде? — спросил начальник.

— В обиде? Нет.

— Ну и хорошо, мы оба погорячились.

   «Да, совсем расслабился. Переспал, что ли. Как же я мог забыть? Это же не год и не месяц, в конце концов...»

— Я не погорячился, — сказал Турецкий.

   — Ну хорошо, я погорячился. Но сегодня остыл. Подумал-подумал: что нам делить? И порвал твое заявление.

   Вчера случился у них идеологический спор. Турецкий сорвался, кричал, стучал кулаком, на себя был не похож. Ну - накипело. Ни одно дело, которое Турецкий раскручивал в последнее время, так и не было доведено до конца. Как только добирался он до настоящих заказчиков, до мозговых центров, до шишек, ему тут же командовали — стоп! Не время. Погодим. Вот он и взорвался, бросил на стол заявление, а начальник тут же его и подмахнул, даже без двухнедельной отработки, поэтому-то Турецкий и был свободным с сегодняшнего дня.

   Настоящую причину своего срыва Турецкий даже себе назвать не хотел. Нет, обиды копились давно. Но Александр Борисович перешагивал через них, не до этого было. В конце концов он делал свое дело, а уж дальше... Что ж, противно, что акулы и киты уходили, а оставались пескари, но это на совести тех, кто наверху. Хотя и с себя ответственности он не снимал. Но было столько других горячих злободневных дел, что только поспевай. И за этой суетой и напряженкой глохло недовольство, притуплялось, отступало. Но вот последняя капля — и все. Сорвался.

   И теперь некого было винить. Он сам упустил преступника. Не он его разоблачил, не он довел дело до суда. Не успел. Преступник покончил с собой. И в этом промахе Турецкий считал виноватым только себя.

   Это и была настоящая причина срыва. Александр, решил, что потерял чутье, смекалку, волю, интуицию, перестал быть профессионалом.

— Нет, — сказал он снова. — Я больше не могу

   — Саша, я тебе клянусь. Мы не оставим ни одного твоего дела нерасследованным, — серьезно сказал начальник. — Я сам прослежу. Я сам буду ходить по кабинетам.      

— Не в этом дело, — вдруг перебил Турецкий. — Дело во мне.

— Ты из-за чина обиделся?

   Турецкий промолчал. Действительно, он должен был получить звание госсоветника юстиции третьего класса, по-армейски генерал-майора. Но указ не подписали наверняка и потому, что последнее дело он...

«Да, чего уж там, я провалил его. А значит, так мне и надо».

— Нет, повторяю, дело во мне. Понимаешь, во мне самом.

   — Как это? — опешил начальник. — Я кураж потерял, знаешь, что это такое?

— Ты из-за этого самоубийцы?

   — Да. Я должен был догадаться, я должен был успеть... А я не успел.

   — Да это глупо, Саша. Сколько раз такое бывало... И подожди, надо же Меркулова дождаться. Вот вернется из Парижа, сядем втроем, все обсудим...

   — Нет, больше не могу. Прости, что вчера на тебя кричал. Но я больше не могу работать в прокуратуре.

   Начальник управления еще что-то говорил, утешал и стыдил, уговаривал и грозил, но Турецкий только повторял свое «нет».

  А когда положил трубку, почувствовал вдруг жуткую пустоту. Впереди — целый день. Неделя, месяц. Может быть, год. Да он с ума сойдет от безделья, если раньше не помрет с голоду...

Глава вторая ТИШИНА

Вода неподвижна.

   Она будто задержалась на одном месте, застыла до весны, словно боясь спугнуть тишину и покой, царящие только здесь и сейчас.

Может быть, где-то в эту минуту катастрофы, пожары, войны... Но это в другом мире.

— Господи, хорошо-то как!

   Это было похоже на счастье. Что-то мелькает похожее в воспоминаниях...

   Глаза мамы на утреннике в детском саду, когда Андрюшка читал стихотворение про зайчика...

   Первое прикосновение холодного носа щенка, его, Андрюшкиного, собственного, для него купленного...

   Поцелуй девчонки, о котором Андрей мечтал не один месяц...

   Первая улыбка, подаренная ему ночью из детской кроватки его ребенком...

   Замершее дыхание во время первого парашютного прыжка...

Слова хирургической сестры: «Пульс есть!»

   —  Господи, как хорошо, — подумал Андрей Чесноков.

Господи, как плохо...

   Он, капитан армейского спецназа, парень с крепкими руками, ясной головой, трудолюбивый и честный, сидит на берегу речушки. И не просто сидит, а ловит рыбку в проруби.

— М-да... — выдохнул Андрей и не узнал своего голоса.

  После отъезда жены с дочкой он, и прежде мало разговорчивый, как бы онемел. На приветствия деревенских отвечал слабым кивком, отводя глаза в сторону.