Тюрьма (СИ) - Литов Михаил Страница 2

— Это возможно, — торопливо перебил мой по-прежнему почти неразличимый собеседник, — и на этот случай у меня имеются определенные предвидения, можно сказать, предпосылки к тому, чтобы дураков практически сразу сбросить со счетов.

— О, это великолепная перспектива! — воскликнул я и принялся вытягивать шею в усилии точно уже высмотреть своего собеседника, коль того так крепко потребовало само мое изумление.

Уклончивый произнес насмешливо:

— Ну, творческая кухня и все такое… Однако все свои секреты я вам вот так сразу, за один присест, не выдам. Добавлю только… Приходя к выводу, что название должно быть именно таким, то есть обдумывая его, я в конце концов решил, что предположенное вами, а я, конечно же, предвидел и ваше замечание, совершенно невозможно, а в случае возможности не окажет серьезного сопротивления, как только мы надумаем его устранить. Изначально роман — роман 1996 года — мог быть лишь, образно выражаясь, горстью праха земного и не мог быть хоть сколько-то символическим, просветляющим и намекающим не только на низкие, но и на высокие истины. Иначе озабоченные только прибылью издатели отшвырнули бы его с презрением, крича, как оглашенные, что автор ошибается, слишком высоко себя ставя, а еще и глумится над ними, и это ему не сойдет с рук. Да и теперь, когда это явно интересное и не лишенное достоинств произведение, по моему мнению, должно быть переиздано, чем, надеюсь, вы охотно займетесь, я вносил изменения без всякого прицела на символизм и в название никакого особого, а тем более тайного, смысла не вкладывал. Намекать, что, мол, вся наша жизнь с ее противоречиями и самыми настоящими драмами, а вместе с ней и наше государство, включающее в себя разные там державные и великодержавные элементы и даже известный империализм, — не что иное, как узилище? Во-первых, это неверно, во-вторых, глупо вообще такими вещами заниматься, поскольку надо жить, а не тратить отпущенное тебе время на пустую болтовню. Разумеется, если перейти на более или менее зыбкую почву и вооружиться некоей условностью, далее — абстракциями, то можно порассуждать на известную тему о теле как темнице души, но применимо ли это в данном случае? Нужно ли это нам с вами, нужно ли предполагаемому читателю, нужно ли тем, кто действительно так думает и томится, мучаясь оттого, что душа будто бы пленена и никак ей не выпутаться до смертного часа? А ведь только на этой почве стоит как-то размышлять о смысле и значении возникшего и отчасти переросшего в проблему вопроса. Но я уверяю вас, вряд ли о постановке столь большой проблемы мог в свое время мечтать автор романа, ей-богу, ему даже в голову не пришло задуматься, не вложить ли в название намек на нечто символическое. И тем более это не по плечу мне, человеку ограниченных возможностей, совсем не блещущему талантами. Ко всему прочему, речь в романе идет о реальной тюрьме, и это нельзя не учитывать. Удивительно разве что лишь то, что когда сюжет, перебрасываясь от воли к неволе, касается мест заключения, перед нами предстает не тюрьма, в которой содержат, как правило, всяких задержанных, подозреваемых, подследственных, а колония, куда людей, уже осужденных, приговоренных к тому или иному сроку, отправляют на исправление. Тем не менее я внес в название тюрьму и готов держаться этого твердо. Ведь что такое колония, если вы вдруг увидите ее в качестве названия на обложке книги? Это может быть куча пингвинов или сборище каких-то чудаков, жаждущих уединения и поселившихся далеко на отшибе. Наконец, это может быть угнетенная страна, полная негров с печальными лицами, вся построенная на беззаконии, подневольном труде рабов и неуемном удовольствии, получаемом от жизни тучными эксплуататорами. И даже что-то научное можно разглядеть в этом слове, над чем могли бы здорово потрудиться, если уже не потрудились, всевозможные гебраисты, медиевисты, ориенталисты, гомеопаты, физиологи, графологи, политологи и другие на кабинетный манер ученые господа. А тюрьма, она тюрьма и есть, она — это сама однозначность, стабильность, это громкая и твердая манифестация определенного смысла в истории человечества.

Я уехал, увозя с собой уже вызывавшую у меня некоторый интерес рукопись, — прежде всего загадочным чередованием у ее истока авторов, создающих и воссоздающих. Ведь этот господин, подстерегший меня нынче у входа в издательство, он, возможно, не один и имеет соратников, как две капли воды похожих на него, а равным образом много могло быть и потрудившихся над романом, изданным, как я уже знал, в 1996 году. Что с того, что мой нынешний собеседник показал себя недюжинным мастером диалектики и, возможно, окажется также отличным правщиком текстов, едва ли не прирожденным редактором? Коль речь в романе идет о тюрьме, и тема его носит сугубо криминальный характер — это по определению народное творчество, и лицо малого, втянувшего меня в небесполезную беседу, — лицо самого народа, и очень жаль, что в этот раз я не сумел его рассмотреть. Дома мне заниматься особо было нечем, а кроме того, предстояли выходные, какие-то, если не ошибаюсь, приподнято-праздничные дни. И я, напившись кофе и раскурив набитую душистым табаком трубку, принялся читать о полузабытой эпохе торгашей, предателей, воров, пьяниц и прочих суетливых людишек, стараясь угадать, какими именно исправлениями распотешил свой творческий зуд странный, гладкоречивый и склонный, как могло показаться, к разным тонким двусмысленностям плут, всучивший мне рукопись и, между прочим, оставшийся безымянным.

Глава первая

До нападения на судью Добромыслова в Смирновске, кажется, никому в голову не вступало, что должностное лицо тоже, как всякий простой смертный, обретается в зоне риска и ему может угрожать некая опасность со стороны преступников. И, естественно, где уж было найти в этом сонном царстве четкое представление о злоумышляющих элементах, видать, там еще не сполна намучились добрые люди и не ведают, каковы эти элементы, когда они совершенно распоясываются и не знают удержу. Зато после приключившейся с судьей беды многие смирновчане, добрые и недобрые, как бы повзрослели и стали смотреть на вещи гораздо серьезнее, внезапно осознав, что преступность сделалась — и, по-видимому, уже давно — явлением грозным, страшным, не считающимся с высоким статусом того или иного гражданина и способным любого опрокинуть, подмять под себя, раздавить. Местная газета не то что с понятной тревогой, а даже с некоторой чрезмерной экзальтацией выразила недоумение, поставив вопрос следующим образом: в каком мире мы живем? Автор заметки, в которой этот вопрос прозвучал, тотчас надулся и напыжился, вообразив, будто поднялся до философского осмысления окружающей видимой действительности и существующего в ней, не до конца изученным способом, тоже видимого бытия, но ответа, разумеется, не дал и заметной ясности в умы своих читателей не внес. Этот человек, то есть мы все еще об авторе довольно неуклюжей передовицы, разразившейся злополучным вопросом, делал вывод, что преступность, о которой смирновчане раньше почти не думали и как бы даже не знали и о которой теперь только и говорили, достигла таких размеров (преступных, остроумно вставил щелкопер), что о нормальном человеческом существовании говорить уже не приходится. Следует признать, умозаключал он, простую и вместе с тем жуткую истину: наш город целиком и полностью переместился в некий потусторонний, даже, что греха таить, инфернальный мир.

Но все это слова, отголоски, так сказать, шум после драки, а вот что произошло с судьей Добромысловым, благородным тружеником, чей стиль сурового обличителя и карателя всяческих беззаконий уже прославил в известных кругах его имя и давно, не дожидаясь посмертности, мог бы как-то существенно отобразиться в местных исторических анналах. Говорят прибауточно: ломать — не строить. В данном случае это мудрость абсолютно неуместная, а в той мере, в какой она касается судьи Добромыслова и его печальной участи, выглядящая даже глупостью. Преступники ломали представление о них и, в частности, коверкали мозги человеков вроде упомянутого писаки не для разрухи и не только ради удовольствия давить и опустошать, а с тем, чтобы прямо из обломков, раздавленных предметов, закатанных в асфальт тел и буквально на сгустившейся в нечто бетонное газетной болтовне сознательно и целеустремленно возводить собственные твердыни и оплоты, ярко характеризующие степень их организованности и суть их сообщества в целом. Судья мешал этому ужасному процессу, и мешал бы еще долго и плодотворно. Но погиб, что придает всей этой как бы словесной панораме, включающей в себя опустошенные души, раздавленные тела и преступное строительство, громадный, невиданный масштаб, настолько не совместимый с прежними представлениями, а обобщенно выражаясь — с прежним мировоззрением, что и говорить не о чем, раз уж мы задаемся целью не сказать ненароком лишнего. А мы такой целью задаемся. Да, но начиналось все, между прочим, довольно-таки заурядно, даже как-то мелко и застойно. Игорь Петрович — так звали видного деятеля юриспруденции Добромыслова — однажды весенним вечером, когда по улицам разливалось приятное после недавней зимней стужи тепло, вышел из дому на досужую, ничем не обремененную прогулку. Он шел с задумчивым, почти глубокомысленным видом, однако на самом деле ни о чем заслуживающем внимания не думал и только наслаждался отдыхом и отвлечением от мирской суеты. Слоняясь там и сям, он забрел в места живописные, но пустынные и, несомненно, подходящие для тех, у кого на уме недобрые намерения.