Виктор Пронин - Дурные приметы Страница 20

Однако все это разнообразие нисколько не нарушило общего впечатления — все десять дней настолько мало отличались друг от друга, что в сознании Евлентьева слились в один день, да и тот не казался ему слишком уж долгим.

Все его опасливые предположения и страхи оказались напрасными. Спокойный сон в отдельном номере, свежий воздух, сауна с бассейном, послеобеденные прогулки и пробежки по парку, обильное и разнообразное питание — вот чем встретил дом отдыха, в который устроил его лучший друг и старый собутыльник Геннадий Самохин.

И отношение к Евлентьеву, к остальным отдыхающим было самым уважительным, доброжелательным. Можно даже сказать, предупредительным, хотя и сдержанным. А было-то этих отдыхающих всего-навсего человек двенадцать-пятнадцать. Сколько точно, Евлентьев не мог сказать, поскольку плотного общения не было, а вместе они никогда не собирались.

— Привет, Анастас! — слышал он в столовой за завтраком или ужином.

— Привет, Коляш! — отвечал Евлентьев, приветственно вскидывал руку, махал ею над головой и улыбался широко и жизнерадостно. Искренне улыбался, посколькуне было никаких омрачающих проблем, не было забот и все отдыхающие быстро розовели, в глазах появлялся блеск, в котором хорошо различалась причина — безбедная, сытая жизнь. Да и возраст их тоже располагал к счастливому восприятию жизни — всем было примерно от двадцати пяти до тридцати пяти лет. Ребята собрались крепкие, явно спортивного склада, Евлентьев рядом со многими выглядел слегка хиловато, поскольку был человеком тонкой кости.

По вечерам крутили фильмы тоже жизнерадостного или, лучше сказать, жизнеутверждающего содержания, хотя в каждом можно было насчитать десяток-другой трупов. Да, боевики с крутыми мужиками и роскошными женщинами, которые тоже, кстати, не прочь были иногда блеснуть отточенным ударом или отточенным ножом.

Крутили эротические фильмы, чтобы здоровые молодые парни не забывали о других радостях жизни. Красивые женщины, мускулистые мужчины показывали свои тела и порознь и вместе, касались друг друга, изображали страсть, любовь, неистовство, но происходило все это достаточно целомудренно, без излишних подробностей, которые только смущают как женское, так и мужское сознание.

Другими словами, порнухи не было.

Случались и лекции, хотя их лучше назвать беседами — инструктора, наверное, это все-таки были инструктора, рассказывали анекдоты, давали добрые советы, вспоминали о забавных происшествиях, случившихся с ними или с их хорошими знакомыми. К примеру, парень, который встретил Евлентьева в первый день, часа два рассказывал, как надо вести себя со следователем, в милиции, если вдруг окажется там кто-нибудь по тому или иному поводу.

— Если замешан в чем-то серьезном — молчи. Понятно? Сутки молчи. Пожимай плечами, разводи руками, оглядывайся по сторонам и молчи. Вопросы, которые тебе задают, выслушивай внимательно, запоминай, но сам молчи. Сутки молчи, не меньше.

Успокойся, обдумай, подожди. Может быть, свои ребята найдут возможность выйти на тебя, на следователя. Может, за эти сутки они купят его, охламона недоделанного, — парень улыбнулся, давая понять, что люди здесь свои и прекрасно все поняли.

В самом начале Евлентьева несколько озадачило одно обстоятельство, которое показалось ему несколько странным. В первый же день, едва он успел бросить сумку в номере, его пригласили на первый этаж, завели в конце коридора в небольшую комнату и велели подобрать себе одежду по росту.

Это была военная камуфляжная форма.

— Что, обязательно? — спросил Евлентьев молчаливого типа, который привел его сюда и всю дорогу помахивал, позвякивал ключами на стальном кольце.

— Да, — ответил тот, даже не обернувшись и не добавив больше ни звука.

И Евлентьеву ничего не оставалось, как взять с полки штаны, примерить, потом рубашку, куртку. Когда он уже направился было к выходу, тип остановил его.

— В углу ботинки, — сказал он. — Единственное, что можешь оставить на себе свое, — носки и трусы. Понял?

— Понял, — растерянно кивнул Евлентьев.

— Действуй.

— И когда все это надевать? В каких случаях? По какому поводу? По каким дням?

— Много говоришь.

— Это плохо?

— Да. Форму носить постоянно. Снимешь через десять дней. Если увижу на тебе обычную твою одежду — накажу.

— Как? — спросил Евлентьев, вспомнив, что уже слышал это предупреждение.

— Сдеру с тебя все, и в номер будешь возвращаться голым.

— Понял.

Истинный смысл переодевания Евлентьев понял лишь через несколько дней. Он как-то поймал себя на том, что уже нет у него своих шальных мыслей и желаний, не стремится он заявить о себе что-то такое своеобразное, он как бы втянулся в общий строй, и быть в стороне от этого строя ему не хотелось. Хотя прошло-то всего несколько дней, не то три, не то четыре. И дошло до Евлентьева, что форма выстраивает и их мысли, желания. Не во всем, не до конца, но подгоняет, подгоняет всех под одну гребенку.

И сделал тогда Евлентьев в себе еще одно открытие — ему это нравилось.

Форма не только пригибала, она и выравнивала, она вынуждала держаться выпрямив грудь и вскинув подбородок. И не только исправляла интеллигентскую сутуловатость, нечто подобное она производила и с мироощущением. Форма выпрямляла его мысли, вроде бы они становились ограниченными, но в то же время правильными, это Евлентьев заметил — жестковато он стал относиться и к себе, и к окружающим его ребятам, и к тому, что помнил из прежней своей жизни. Проще стали его мысли.

И все меньше с каждым днем оставалось причин, которые могли заставить его задуматься, засомневаться, заколебаться... Он ясно сознавал, что это временно, что это пройдет, едва только он покинет странноватый дом отдыха, но то, что он ощутил в себе, понял, что может быть и таким... Это его озадачивало. Впрочем, точнее будет сказать, забавляло, потому что не испытывал он ни сожаления по прежнему себе, ни страха перед будущим.

Ну, ладно, все это хорошо.

Чем же занимались отдыхающие в оставшееся время? Они сытно питались, по вечерам смотрели будоражащие кровь фильмы, отдыхали после обеда, совершали пробежки перед завтраком...

А остальное время?

Остальное время Евлентьев и другие отдыхающие занимались стрельбой. Да, стреляли из самых различных систем стрелкового оружия — из пистолетов Макарова и Стечкина, из карабинов и винтовок с оптическими прицелами, из автоматов Калашникова и «узи», из итальянской «беретты» и немецкого «вальтера» — из всего, что может встретиться в жизни человеку рисковому и склонному к авантюрному времяпрепровождению.

Стреляли много, по разным целям, из разных положений, не считая патронов и не жалея их нисколько. Если при первых стрельбах Евлентьев брал ту же «беретту» с некоторой опаской, держа ее на расстоянии и сдвигая предохранитель с таким видом, будто из этого тяжеловатого пистолета может что-то выскочить, то на третий день он брал «беретту» совершенно спокойно, не глядя передергивал затвор, уже выискивая на мишени то место, куда ему предстояло всадить все пятнадцать пуль обоймы.

Грохот в тире стоял такой, что, не будь наушников, все отдыхающие давно бы оглохли от этой непрерывной канонады. Упражнения были самыми разнообразными.

Например, нужно было со всего маху грохнуться на разложенные матрацы, перевернуться несколько раз и тут же, не поднимаясь, выпустить всю обойму в колышущийся, расплывающийся черный контур человека.

В первый день Евлентьев всадил в мишень одну пулю, на четвертый — вся обойма легла уверенно и по Центру.

— Молодец, Анастас! — похвалил его инструктор — бледный человек с крупным носом, тяжелыми морщинами на лбу и впалыми щеками. Из него как-то очень наглядно, со всеми анатомическими подробностями выпирал череп, между собой все его так и называли — Череп. — Далеко пойдешь.

— Если не сяду.

— Да, если не сядешь, — кивнул Череп. И улыбнулся, обнажив длинные желтые зубы.

Где-то на пятый-шестой день Евлентьев почувствовал даже нетерпение — еще не встав с кровати, ему уже хотелось снова оказаться в тире, снова почувствовать в руке вздрагивающую рукоять пистолета. Запах дыма от выстрелов, кажется, запомнился ему на всю жизнь, а может, и полюбился на всю жизнь. Были в нем и опасность, и риск, и что-то суровое, истинное.

Как-то их повели не в тир, а в лес. Нужно было пробежать метров двести, потом скатиться в глубокий скользкий овраг, не просохший еще после зимы, выбраться из него, снова пробежать метров сто, а обернувшись, рассмотреть между деревьями раскачивающиеся черные контуры мишеней. Это были «преследователи», и всех их надо было уложить. Евлентьев уложил шестерых из десяти. На следующий день он уложил восьмерых, и это считалось хорошим показателем.

После обеда их усаживали за отдельные столы и учили обращаться с техникой.

Они разбирали и снова собирали пистолеты, автоматы, винтовки, потом все это проделывали с закрытыми глазами, на ощупь. Повторяя и повторяя упражнения, инструктор добивался того, что на разборку и сборку пистолета уходили считанные секунды. За минуту Евлентьев мог разобрать до винтика и снова собрать тот же «Макаров». И это тоже был неплохой показатель. После ужина опять была стрельба, где-то около часа, и только потом всех отправляли спать. Но и в этом случае никто не мог поручиться, что их не поднимут среди ночи и с колотящимися сердцами не заставят снова палить в тире по ненавистным мишеням.