Кирилл Казанцев - Отмщённый Страница 21

Сгустились сумерки, когда она очнулась. Занавески в доме были задернуты. За боковиной софы, как в изголовье покойницы, горела парафиновая свеча. Горница погружалась в розовый полумрак. Пахло травами, подгнившим деревом. Мужчина — виновник растревоженного дня — сидел на полу, прислонившись к стене, поедал сухие хлебцы с сыром и запивал коньяком.

— Добрый вечер, — радушно поздоровался он, поднялся и куда-то ушел. Но вскоре вернулся с древним закопченным чайником и кружкой. Он наполнил кружку горячим напитком и поводил у Кати под носом — как в рекламе, где прославляли кофе. Она зажмурилась, в носу запершило от пряных трав.

— Это чай, — сказал Павел. — Не спрашивай, как мне удалось его приготовить. Немного заварки, смешанной с пылью и мышиными экскрементами, травка из баночки, таблетка сухого горючего… Попей и присоединяйся к трапезе.

Она благодарно улыбнулась и взяла кружку обеими руками. Напиток был в меру горячий, насыщенный, запашистый. Он обладал удивительным тонизирующим эффектом. Катя выпила полкружки и стала возвращаться к жизни. Павел пристроился к окну (любимое занятие в этот длинный день), пытался что-то разглядеть. В прорехе между занавесками мелькнула ущербная, но яркая луна. Мурашки поползли по коже.

— Луна убывает, — прошептала Катя.

— И что? — покосился Павел. — Будем плакать и резать вены?

Нет, ей не хотелось плакать и заниматься членовредительством. Ей было хорошо и по-домашнему спокойно. Коптила свеча, испуская приглушенное мерцание. Она допила чай, минутку помешкала, потом опустилась на корточки, доковыляла до мужчины и села рядом с ним. Он протянул ей бутерброд с сыром. Она взяла, кивком поблагодарив, и впилась в него зубами. Несколько минут они сосредоточенно хрустели.

— Как дела? — спросила Катя.

— Люди работают, — скупо отозвался Павел. — Периодически слышны рассерженные крики. Сюда не приходили — сыты по горло общением с пьяной одалиской. Если что, работаем по старой схеме. — Он кивнул на открытый люк. И замолчал — как-то многозначительно и со смыслом. Катя тоже помалкивала, съежилась, обняла себя за плечи.

— Ты можешь, в принципе, уехать, — неохотно выдавил Павел. — Я больше тебя не держу. Забирай деньги, садись в машину и уматывай. Возможно, тебя выпустят из деревни. Если хочешь, оставь телефончик.

Катя сконфуженно молчала. Она не знала, что делать. Женскую душу терзали противоречия. Она знала, что, если уедет, ее жизнь никогда не останется прежней. Однажды она уже оттолкнула хорошего человека…

— Знаешь, я, наверное, пока задержусь, — пробормотала она смущенно. — А утром посмотрим… Я никак не могу сейчас уехать, — нашлась она. — Я ведь выпила, а поспала мало. Меня поймают пьяной за рулем и лишат прав. А если я останусь без прав, то будет совсем туго. При моем плачевном финансовом положении… — Она смутилась окончательно и закрыла рот. Финансовое положение, если память не подводила, менялось в лучшую сторону.

— Да, я надеялся, что эта мысль придет тебе в голову, — обрадовался Павел. — А то, знаешь, страшно одному в этом доме. Хоть какая-то компания… — Он тоже смутился и закрыл рот. Впрочем, ненадолго. — Пока ты спала, я на всякий случай приготовил тебе постель — вон там, в спальне. — Он показал на проем. — Но не забудь, что самое главное по дороге до кровати — не свалиться в открытый погреб. Там кровать — массивная, железная, с добрых царских времен. Над кроватью в рамках — призраки мертвых людей, но это не самое нежелательное соседство. А я, если не возражаешь, буду спать в той же комнате, только на полу, а в случае опасности выброшусь в окно или успею добежать до погреба. Сейчас немного посидим, потом ляжем и засыпаем наперегонки. Теперь полезная информация: большая часть денег спрятана в нише в трехлитровой банке среди ей подобных. Ее легко найти по желтой крышке. Банки обросли грязью, визуально все равно не поймешь, что находится внутри. Две пятитысячные купюры я сунул тебе в кошелек — на текущие расходы. Пара тысяч евро и немного рублей находятся при мне — моя, так сказать, доля награбленного.

— Ты скромен, — прошептала Катя.

— О, это еще не самая яркая из моих добродетелей, — подхватил Павел. — Я очень разговорчив — если есть хорошая компания. Опять же не курю. Умею шить рукавицы, класть кирпичи, охотиться на бурундука в трудных лесистых условиях… Нет, пойми меня правильно, — спохватился он. — Я вовсе не рассчитываю тебя очаровать…

— Ты говори, говори, — прошептала Катя, закрывая глаза. — Это странно, но в голосе прирожденного зэка что-то есть…

Вскоре прогорела свеча, Павел зажег новую, шепотом проинформировав, что в старом хозяйском «загашнике», помимо свеч и спичек, он выискал сухое постельное белье и страшную ночную сорочку с закрытым воротом, которая отлично будет гармонировать с бледным лицом, распущенными волосами и свечой, помещенной под подбородок. Катя пробормотала, что ей и так страшно, раздеваться она не намерена и будет спать в калошах. Подходило время «для сна». Зевали оба. Они лежали по разным углам маленькой комнаты. Скрипела панцирная сетка — причем скрипела всякий раз, когда Катя делала вдох. Самое подходящее место для этой кровати находилось в музее. Она старалась не дышать без необходимости, отвернулась к стене, напряженно вслушивалась в окружающие звуки. По деревне брехали собаки, под домом заунывно скрежетал кузнечик. В углу возился, выискивая подходящую позу, мужчина со сложной биографией. Он навалил на пол старые фуфайки, укрыл это безобразие простыней и какое-то время ворчал, что в случае опасности должен успеть забросить эту беду хотя бы под кровать. Катя затыкала рот ладошкой, чтобы не смеяться. А потом пришло волнение, онемели кончики пальцев на ногах, сердце забилось с перебоями. Мужчина перестал кряхтеть и замолчал. Она внимательно слушала — не начнет ли храпеть? Но он размеренно сопел и гордо помалкивал. Тоже вслушивался — не захрапит ли женщина.

— Ты спишь, что ли? — нерешительно спросила женщина.

— А хрен его знает, — проворчал мужчина.

— Хрен — он все знает, — вздохнула Катя. — Тебе удобно?

— Не очень.

— Мне тоже. Кровать скрипит, как будто я ее покормить должна… Ой…

— Что такое? — встревожился Павел.

— Тут за стенкой что-то скребется и попискивает…

— Да ты что… — Оба замолчали и стали напряженно вслушиваться. За стенкой никто не скребся и не пищал. Во всяком случае, мужчина ничего такого не слышал. Но это ничего не значило, слух у женщины гораздо тоньше и глубже, чем у мужчины.

— Тебе показалось.

— Да, я тоже так подумала… Ой, там опять кто-то скребется… Боюсь, боюсь… Мне страшно, Павел. А если эта штука вылезет?

Она впервые назвала его по имени. Возможно, это что-то значило. Или ничего не значило.

— Есть решение… — Его протяжный шепот зазвенел, как натянутый нерв. — Уходи с кровати — причем как можно быстрее, пока это чудовище не съело тебя вместе с подушкой — и пристраивайся рядом со мной. Если что, мы с ней вдвоем справимся.

— Лечь к тебе… — Она безбожно тормозила и страшно боялась, что он услышит, как колотится ее сердце.

— Да, и как можно быстрее. Если, конечно, тебе не противно…

Заскрипела сетка — надрывно, с мольбой. Она споткнулась о неровность между половицами, шлепнулась рядом, прерывисто ворча:

— Да ладно, что тут противного, мужик как мужик… Но только на моих условиях, понял? — Она прижалась к нему спиной. — А то много вас тут таких бегает…

Они повернулись друг к другу одновременно, взволнованные, неровно дышащие. Вскипела женская тоска, она стонала в его объятиях, трепетала от новизны чувств. Ни разу в жизни ей не было так хорошо и плохо одновременно. Закружилась комната веселой каруселью, забегали по кругу лошадки и ослики… Они торопливо раздевали друг друга, склеившись губами. Ничего не выходило, слишком много было одежд, миллион препятствий! Они застыли, сделали паузу, отдышались.

— А теперь на время, — пошутил Павел.

Она засмеялась, и пошло веселее. Ведь можно встать, скинуть все лишнее и снова лечь. Растворились звуки за окном, заткнулся полуночник-кузнечик. Все, что было извне, прекратило существование. Бурлила страсть — внезапная, жестокая и бестолковая. Бились и падали замертво противоречия и досадные различия. Притягивались два полюса. Рана в животе перестала болеть! Женщина стонала, выгибаясь радугой, голова ее была пуста, как ржавое ведро в сенях, и даже мысли не возникало, что потолок, озаренный огоньком свечи, нужно побелить. Два тела, скользкие от пота, катались по старым фуфайкам, издавая звуки во всех диапазонах. Он снова зажимал ей рот, чтобы не переполошила своими криками всю деревню. Она была ненасытна, и он старался, как мог. Он сжимал в руках трепещущий голенький комочек, дрожал от вожделения и, наверное, впервые в жизни склонялся к мысли, что жизнь — не только полоса препятствий и разочарований, но еще какая вещь!