Виктор Пронин - Дурные приметы Страница 22

— Как отдыхалось? — спросил Самохин, не выдержав молчания.

— Ничего, нормально.

— Ты посвежел, поправился... Румянец на щеках играет.

— Трезвая жизнь способствует улучшению цвета лица.

— Да, теперь и я, кажется, в это поверю. Кормили ничего?

— Терпимо, — ответил Евлентьев, хотя мог бы выразиться более восторженно — никогда в жизни он так не питался, вполне возможно, что уже никогда ему и не придется питаться так обильно и разнообразно.

— Между прочим, — начал Самохин и замолчал, затеяв долгий обгон громыхающего грузовика, — между прочим, ты знаешь, сколько стоит десятидневная путевка в этот дом отдыха?

— Нет, не знаю, — ответил Евлентьев, но спрашивать не стал, хотя чувствовал — Самохин ждет этого вопроса.

— Пять тысяч долларов.

— Да, наверное, так она и должна стоить. Как у тебя, все нормально? — спросил Евлентьев, давая понять, что стоимость путевки его нисколько не потрясла.

— Более или менее, — Самохин ответил с заметной обидой.

— Та история заглохла?

— Она не скоро заглохнет, если вообще когда-нибудь заглохнет полностью, — проговорил Самохин с заметной назидательностью. — Но и продолжения не получила.

Пришлось немного поработать. Хотя труп... — Самохин помолчал, — труп все еще висит на тебе, — Представляю, — ответил Евлентьев, хотя понятия не имел, на что намекает Самохин, какую такую работу ему пришлось проделать.

— Что-то ты не очень разговорчивый, а?

— Отвык за десять дней.

— Что же, и поговорить было не с кем?

— Разговоры там не поощрялись.

— Ах да... Я и забыл.

Машина въехала на разбитые дороги Дорохова, некоторое время ковыляла по колдобинам, которые всегда появлялись после зимы. Пересекли железнодорожный переезд, вскоре свернули на Минское шоссе, налево, к Москве.

— Твой банк в порядке?

— Да, — кивнул Самохин. — В порядке. Хотя возникли некоторые настораживающие моменты. Неприятности появились.

— Преодолимые?

— Да, преодолимые. С твоей помощью. Отдохни пока несколько дней, с девочкой своей пообщайся, к людям привыкни, к городу... А то, я вижу, в лесах ты маленько одичал... А потом встретимся, поговорим. Есть о чем поговорить.

— Накопилось? — спросил Евлентьев, не отрывая взгляда от дороги.

— Есть немного... Вы там хоть последние известия слушали?

— Не до того было. Да и неинтересно. Главное я знаю, а подробности меня угнетают.

— Что же главное?

— Главное — это без подготовки, навскидку попасть в голову с пятидесяти метров.

— О Боже, — простонал Самохин. — По-моему, десять дней в лесу для тебя многовато.

— Нет, ничего... В самый раз.

— Хочешь повторить?

— Нет смысла. Я хорошо успевал, усвоил всю программу... Руководство дома отдыха было довольно моими успехами. Мне предрекли большое будущее.

— Если не сядешь, — жестковато усмехнулся Самохин.

— Правильно, они тоже так сказали... Говорят, далеко пойдешь, если, конечно, не сядешь. Они это всем говорили. И все соглашались. Мы там мало общались, но единение было полное. И духовное, и нравственное, и социальное.

Самохин внимательно посмотрел на Евлентьева, но ничего не произнес. Ему нечего было сказать. За словами приятеля стояло нечто такое, чего он не знал, но чувствовал — это не блеф. Евлентьев и в самом деле изменился, но Самохин еще не мог просчитать, в какую сторону, насколько. И как вести себя, не знал. И потому замолчал до самой Москвы, до Савеловского вокзала.

Уже пристроившись в ряд машин на площади, Самохин попридержал Евлентьева, собравшегося выходить.

— Подожди, старик... Разговора у нас с тобой сегодня не получилось...

Может, и к лучшему. Приходи в себя, выздоравливай.

— Я выгляжу больным?

— Нет, выглядишь ты прекрасно. Я о другом... Нам есть о чем поговорить.

— Догадываюсь.

— Это хорошо... Вот возьми. Я ведь обещал тебе гонорар за лесные испытания, — Самохин вынул из внутреннего кармана и положил Евлентьеву на колени пачку денег. — Здесь три миллиона.

— Балуешь, Гена, — усмехнулся Евлентьев, но деньги взял. Вся его предыдущая жизнь, бестолковая, суетная и нищая, приучила подчиняться старой поговорке: дают — бери, а бьют — беги. Когда ему предлагали деньги, он их брал, стараясь не задумываться над тем, когда и чем придется расплачиваться. — Так балуешь или приучаешь?

— К чему? — насупился Самохин.

— К хорошей жизни.

— К этому никого приучать не надо. Все уже приучены. Изначально. До рождения. Звонить мне не надо, сам тебя найду.

— Недельку даешь?

— Пусть будет неделька... После майских праздников встретимся.

— Майские праздники долгие, — Евлентьев вопросительно посмотрел на приятеля.

— Встретимся, старик, не переживай. Будь здоров.

— До скорой встречи!

Евлентьев вскинул на плечо сумку и, не оглядываясь, зашагал прямо к подземному переходу, темному и захламленному, к переходу, который вывел его прямо к квадратной арке. Дворами, мимо мусорных ящиков и завалов хлама, собранного жильцами после растаявшего снега, Евлентьев вышел на улицу Правды.

Идти ему оставалось всего несколько минут.

Анастасия открыла дверь, некоторое время молча смотрела на Евлентьева, будто пыталась найти в нем перемены, потом пропустила в прихожую, закрыла дверь и только тогда приникла к его груди. Это было для нее настолько необычно, что Евлентьев растерялся.

— Ну ты даешь, — бормотал он. — В целости, можно сказать, и в сохранности вернулся...

— Молчи, Виталик, молчи.

— Ни вражеская пуля не настигла, ни бандитский нож...

— Говорю же — молчи!

— Весел, румян, влюблен...

— Боже! — Анастасия отшатнулась и посмотрела на него почти с ужасом. — От тебя же... Ты же весь порохом провонял!

— Из горячей точки вернулся, — улыбнулся Евлентьев.

— Ты был на войне?!

— Ну... Вообще-то это был дом отдыха... Немного своеобразный, но я там и в самом деле отдохнул. Там, понимаешь, разные виды спорта выбирали... Мне досталась стрельба.

— От тебя несет порохом, в глазах смертная тоска, а под ногтями, наверное, запекшаяся кровь невинных жертв! — рассмеялась и Анастасия. — Раздевайся, буду кормить.

Когда Евлентьев, сбросив куртку, заглянул в комнату, то увидел накрытый белой скатертью стол, в центре которого серебрилась бутылка шампанского, из узкой вазочки торчали три алые розы — наверняка тысяч по пятьдесят за них отвалила Анастасия, подумал он и только тогда вспомнил про деньги, которые дал ему Самохин на вокзале. Он вернулся в прихожую, вынул из куртки деньги, всмотрелся в них. Тридцать стотысячных купюр были совершенно новыми, они, похоже, еще не успели побывать в обороте, Евлентьев оказался их первым хозяином.

— Самохин? — спросила Анастасия, увидев деньги.

— Да.

— Тебе не страшно?

— Немного есть.

— А ты не хочешь вернуть ему эти деньги?

— Нет, не хочу.

— А я бы вернула.

— И я бы вернул... Но что-то мешает, — усмехнулся Евлентьев и бросил деньги на книжную полку. — Авось обойдется, — сказал он. — Авось. Знаешь, как Ходжа Насреддин взялся за двадцать лет научить шахского осла грамоте?

— И что же? Научил?

— Когда в этом кто-то усомнился, Ходжа сказал, что за эти двадцать лет обязательно кто-нибудь сдохнет — шах, осел или он.

— Знаешь, о чем я подумала... Как бы не получилось, что сдохнут все трое...

И шах, и осел, и ты... И произойти это может не через двадцать лет, а гораздо раньше.

— Наливай, — сказал Евлентьев, усаживаясь за стол. — Десять дней ни капли спиртного, представляешь?

— Какой кошмар! — рассмеялась Анастасия. — Ты там к каким-то садистам попал! — Как обычно высказав свои опасения, Анастасия сразу становилась легкой и беззаботной. Она как бы выполнила свою обязанность, предупредила, предостерегла, а дальше уж пускай кто как хочет. Если Евлентьев не пожелал озадачиться печальными ее предположениями, значит, пусть так.

Пробка с грохотом вырвалась из бутылки, ударилась в потолок, вернулась на стол, подпрыгнула и с легким звоном успокоилась на пустой тарелке.

Такой была встреча, неплохой она получилась, с шутками и тревожными опасениями. И легкий хмель был, и любовь средь бела дня, и недолгий сон...

А проснувшись, они допили шампанское и отправились на соседний Бутырский рынок за продуктами — с некоторых пор у Евлентьева появилась возможность покупать мясо, овощи, рыбу прямо на рынке, а не с вымороченных магазинных прилавков.

Тяжелая и неприбыльная торговля в электричках казалась дурным сном. И десятидневное пребывание в доме отдыха тоже казалось сном, тревожным, предостерегающим, но все-таки сном. С каждым днем пребывание в рузских лесах отдалялось, забывались подробности, забывались лица, к которым он привык там, выветрился запах пороха из одежды.

Как-то встретился Евлентьеву один из отдыхающих, но ни он не сделал попытки подойти, ни тот, хотя оба узнали друг друга. Прошли мимо, обменявшись лишь еле заметными кивками. Оба уже вернулись к своим именам, а если бы и состоялся разговор, они не знали бы даже, как кого зовут.