Виктория Платова - Хрустальная ловушка Страница 23

— Если говорят, значит, правда, — чуть помедлив, сказал Иона.

— И зачем вас туда понесло?

— Это что — допрос?

— Дружеская беседа. — Звягинцев снова хрустнул креветкой.

— Ну, тогда я могу не отвечать. Состряпаете ордер — приходите. А теперь, извините, шеф, мне пора. Счастливо оставаться. — Иона соскользнул со стула и гордо удалился из бара. Даже если он что-то и знает, то никогда ничего не скажет Звягинцеву, уж слишком уничижительна его вежливость. Звягинцев мысленно послал ему вслед все проклятия, которые знал: список получился внушительный, в него вошло даже непечатное венгерское ругательство «Меньо фос бо». Этому ругательству Звягинцева обучил мадьяр Лайош Карпати, севший в свое время — не без участия Пал Палыча — на три года за кражу фуры с помидорами.

… Сегодня я едва не поцеловал Ее.

Никто никогда не узнает, чего мне это стоило — НЕ ПОЦЕЛОВАТЬ.

Ей хотелось этого, я видел. Ей так хотелось этого. Если Она до сих пор не изменяла мужу, то теперь готова изменить. Странно, что такая красивая женщина никогда не изменяла мужу.

Мы едва знакомы, но это ничего не значит. Ни для Нее, ни для меня.

Никогда еще ни одна женщина так не волновала меня. Это плохо. Все те, кого я встречал, были самыми обыкновенными, жаждущими у довольствий самками. Они приезжают сюда именно за этим: чтобы хотя бы на несколько дней стать тем, кем они на самом деле являются, — самками. Они сбрасывают меховые шкурки деловых женщин, добропорядочных матерей, домохозяек, журналисток, любительниц классической музыки, «мыльных опер» и актера Роберта де Ниро. И остаются самками, прикрытыми только собственной кожей.

Она не такая.

Она не такая, хотя очень хочет казаться такой.

Непонятно, что делать с телом дурачка Васи. Тащить его в пещеру бессмысленно, он не интересует меня как модель. Он вносит диссонанс в общий замысел. Он случайный человек, а в замысле не должно быть ничего случайного. Я оставил его тело в самом людном месте: только так можно быть уверенным, что его никто и никогда не найдет. Хотя я сомневаюсь, что кто-то станет его искать. Разве что этот вечно больной и вечно пьяный секьюрити. Жалкий тип. Слишком толстый и слишком старый, чтобы что-то заподозрить. Я так и вижу его заплывшие жиром мозги, которые трясутся в позвоночном столбе.

Какому идиоту пришла в голову мысль нанять для охраны именно этого человека ?

Я разговаривал с ним, и он спросил меня о Васе. В этом не было ничего особенного, хотя его настойчивость насторожила меня. Но она не имеет никакого значения, она никуда его не приведет. Он любит водку, и это хорошо. Тот, кто любит водку, не может любить ничего другого.

Мне опять попалась на глаза астигматичка. Она разговаривала с женщиной, которая так необходима мне. Астигматичка производит на Нее тягостное впечатление, я вижу. Я не хочу, чтобы Она расстраивалась.

Я хочу, чтобы Она оставалась спокойной до самого конца.

Нужно проявлять такт и постараться приручить Ее к себе.

Чего бы мне это ни стоило. Она ничего не должна заподозрить.

ЧАСТЬ II

В ситуации «или — или» без колебаний выбирай смерть.

Это нетрудно.

Ольга проснулась среди ночи, обливаясь холодным потом.

Где-то далеко, на самом краю Вселенной, спал Марк. Как в тумане Ольга видела его спокойное лицо. Он, как всегда, был красив и деликатен, как будто даже во сне не переставал следить за собой: никакого приоткрытого в храпе рта, никаких спутанных волос, все предельно аккуратно, как на заседании совета директоров.

Простыня сбилась, вся подушка была влажной, такой же влажной, как и тело Ольги. Она зажала рот рукой, чтобы не закричать. Кошмар, приснившийся ей, был таким явственным, таким реальным, так долго не хотел отпускать ее…

— Марк, — слабо позвала Ольга, — Марк…

Но ее голос затерялся на стылом плато кровати, в складках одеяла, он так и не дошел до спящего Марка, а протянуть к нему руку и коснуться безмятежного лица не было никаких сил.

Казалось, этот сон будет длиться вечно: он медленно убивал Ольгу, высасывал жизнь по капле, оставляя лишь пустую оболочку: лед, лед, лед… Слишком много льда, сдавившего ее со всех сторон. Она была закована в лед, она оказалась его пленницей. Сквозь слюдяную поверхность проступали лица — никогда в жизни она не видела этих лиц: они дробились, накладывались друг на друга, так что невозможно было определить, кому они принадлежат — мужчине, женщине, ребенку…

Глазницы, раздавленные ужасом, глубоко запавшие рты, срезанные подбородки — это было невыносимо. Лишь однажды ей показалось, что она увидела что-то знакомое — тихая улыбка, нежный абрис губ.

Манана.

Что ты здесь делаешь, Манана? Забери меня отсюда, Манана! Я буду хорошей девочкой, только забери меня отсюда!..

Но ее немой вопль даже во сне испугал кроткую Манану — улыбка превратилась в гримасу, белая кожа потемнела и пошла пигментными пятнами. Нет, это не Манана. Это та самая цыганка из аэропорта. Она что-то говорила ей, слова разбивались о неприступность льда и не доходили до Ольги.

Я не слышу, не слышу, не слышу…

Кажется, цыганка поняла.

Ее рот, отделившись от лица, приблизился к Ольге: теперь она могла разглядеть губы цыганки, покрытые трещинами и язвами. Предоставленные сами себе губы коснулись поверхности ледяного панциря, в который была закована Ольга, — и сразу же прожгли в нем дыру. Они извивались, как мучные черви, они пугали Ольгу своей артикуляцией.

УЕЗЖАЙ ОТСЮДА. ИНА ЧЕ ТЫ УМРЕШЬ.

УЕЗЖАЙ…

От губ пахнуло таким смрадом, что Ольга закричала.

И проснулась.

Несколько минут она лежала, обессиленная, царапая ногтями простыню, стараясь избавиться от наваждения. Не так-то просто, не так-то просто, не так-то просто… На нее снова навалилась нестерпимая тоска — как тогда, в ледяном городке, когда она не могла найти выхода. Она не может оставаться одна, она с ума сойдет…

А может быть, она уже сходит с ума, спускается в ад по выдолбленным во льду ступеням?.. Ольге стало так страшно, что, собрав остатки сил, она закричала:

— Марк!

Наконец-то он проснулся и увидел ее: жалкую, скрюченную, с прилипшими ко лбу влажными волосами.

— Что с тобой, кара! — Марк метнулся к ней и сгреб ее в охапку.

Но даже его тело, спокойное и прохладное, не принесло ей успокоения: вцепившись в гладкие плечи Марка, она разрыдалась.

— Ну, успокойся, успокойся… Я с тобой. Я с тобой, кара, слышишь?

— Сон! — сквозь рыдания, путаясь и сбиваясь, она рассказала ему о ночном кошмаре.

И, странное дело, проговоренный вслух, он вдруг материализовался, как будто Ольга, сама того не ведая, выпустила джинна из бутылки. Осколки льда сверкали в темных углах комнаты, они горели в каминном огне — горели и не могли сгореть: языки пламени лизали их, но были так же беспомощны, как и сама Ольга.

Не нужно было ничего говорить Марку. Хотя бы до утра.

Нет, до полудня: никому нельзя рассказывать свой сон до полудня, иначе он сбудется… Но как, как он может сбыться?

И о чем хотела предупредить ее цыганка?

Ольге пришлось рассказать Марку о дикой сцене в аэропорту, и это по-настоящему задело его. Не испугало, нет, и не вызвало ироническую реакцию здравомыслящего человека, а именно задело. Он был явно обеспокоен. И только спустя несколько минут Ольга поняла причину этого беспокойства.

— Тебе нужно отдохнуть, — сказал он.

— Только не здесь. Давай уедем отсюда. Я не хочу здесь оставаться…

Марк поцеловал ее в лоб: он всегда был практичным и уравновешенным человеком.

— Это просто глупо, кара… Уезжать отсюда, когда мы только что приехали! Здесь потрясающее место, тебе же самой понравилось. Ты сама мне говорила. Говорила или нет?

— Да… Ноя боюсь.

— Уехать только потому, что тебе приснился какой-то кошмар? Не будь ребенком.

— Ты не понимаешь. Мне никогда не снились кошмары.

Ольге действительно никогда не снились кошмары. Все ее сны, отливавшие мягким ровным светом, были полны рассудительности и покоя. В своих снах она никогда не летала, не пряталась от погони; сны продолжали ее собственную жизнь, лишенную потрясений.

— Мне никогда не снились кошмары, ты понимаешь?

— Надо же когда-нибудь начинать, — в голосе Марка вдруг послышалось незнакомое ей раздражение, даже губы жестко сомкнулись.

— Что? Что ты сказал?

— Ничего. — Марк сразу же осекся, плечи его опали. — Просто… Каждому хоть раз в жизни снились кошмары. Но это не повод для паники, кара.

— Я хочу уехать. Я чувствую, что должно случиться что-то плохое.

Ольга вдруг замерла. Она явственно вспомнила, как начинались депрессии Мананы: ее мать забивалась в дальний уголок спальни, между кроватью и сентиментальным японским торшером, и говорила именно это: «Я чувствую, что должно случиться что-то плохое». Ольге вдруг стало страшно — точно так же, как в этом ее ледяном сне.