Сергей Родионов - Дьявольское биополе Страница 23

– Она тебе про чертовщину расскажет, – бросил на ходу Пикалев, перемещаясь в другие горизонты.

– Так это у вас постукивает?

– Не только постукивает, но и мебель ходит.

– Расскажите подробнее.

Но тут в квартире произошло некоторое движение. Все пошли в другую комнату, к другому свободному столу. В воздухе многократно прошелестело слово «альбом». Пикалев вынырнул откуда-то из шкафа и шлепнул на стол папку с бумагами, толстую, как чемодан. Люди сгрудились. Подошли и мы с Верой. Костя развязал тесемки-ленточки и достал первый лист с наклеенной фотографией…

В траве, рядом с масштабной линейкой, лежала человеческая голова с выклеванными глазами…

Женщины вскрикнули. Казалось, тяжкое молчание стало расплатой людей за их нездоровое любопытство.

– Он эти фотографии всю жизнь собирает, – почти шепотом сказал я.

– Мне нехорошо, – тоже шепотом отозвалась Вера.

– Отойдем.

– Может быть, лучше уйдем?

– С удовольствием, – согласился я.

– Только по-английски, не прощаясь.

– Можем даже по-турецки, они сейчас ничего не видят, кроме фотографий.

В передней, подавая ее легкое и душистое пальто, я вспомнил, где видел эту женщину – на обертке туалетного мыла, хорошего.

23

Осень всегда была моим временем года: в голодное детство любил ее за поля картошки и капусты, теперь люблю за какую-то грустную мудрость. Если применимы к природе людские понятия о духе, то осень время философское. Хотя какая в городе осень? Да еще темным вечером? Ознобный ветришко, плоская лужица на асфальте да капли, размазанные по стеклам очков.

Мне казалось, что совместным побегом от Пикалева мы вступили в какой-то молчаливый сговор. Поэтому проводить ее до дому я счел своим долгом. Впрочем, разговор о чудесах в квартире тоже привлекал.

Две остановки мы пронеслись в метро, где согласно молчали. И, только вновь поднявшись на осень, я начал издалека:

– Вера, чем вы занимаетесь?

– Живу.

– Живете… как?

– Думаю, чувствую и дышу осенью.

– Ну да, – согласился я, потому что в данную минуту тоже о чем-то думал, что-то чувствовал и уж наверняка дышал осенью.

Мы шли медленно и плавно, каким-то лебединым ходом, касаясь друг друга плечами. Лида купила мне модную низкую шляпу с широкими полями, которые с боков загибались вверх, и она походила на пирогу с каюткой, а я на фермера. Голова спутницы была непокрытой. Поэтому поля моей шляпы касались ее пышных немокнувших волос, отчего возникал мягкий шорох, точно эта самая пирога расталкивала речную шугу.

– Отвечу, – вдруг сказала Вера своим грудным голосом, который на улице звучал еще ниже. – Я хочу быть женщиной.

– Что такое – быть женщиной?

– Женщина – это существо, которому в гостях не показывают фотографии трупов, а провожая, берут под руку.

Я послушно сунул ладонь в мякоть ее пальто. По-моему, этим воспользовалась моя шляпа, сев малость набекрень. Фермер, выгодно продавший пшеницу и по этому поводу заглянувший в бар. Впрочем, на мне были интеллигентные очки.

– Вера, кто вы по специальности?

– Женщина.

– Тогда опять: что такое женщина?

– Вы разве не мужчина, Сергей Георгиевич?

– Разумеется, но…

– А истинный мужчина никогда не спросит, что такое истинная женщина.

Есть признаки, которые мною, конечно, учитываются, но как-то между прочим: пол, национальность, внешность… То, что я ищу в человеке, лежит вне таких пустяков, как пол и национальность. Но моя новая знакомая почему-то считала себя женщиной и больше никем. Или это намек на то, чтобы я тоже стал мужчиной и больше никем? Этого еще не хватало!

– Оно… стучит постоянно! – перешел я к главному своему интересу.

– Только вечерами.

– Само?

– Нет, надо попросить.

– А кто должен просить?

– Разумеется, хозяйка.

Ну да, полтергейст. Я вспомнил историю, в которой, кажется, принимал участие Леденцов.

В одной квартире тоже постукивало. Сперва просто так, по свободному наитию, а потом стуки начали отзываться на громкие вопросы. Пошли комиссии, пресса, любознатальные. Даже вроде бы организовали комитет. Записывали на пленку, исследовали смежные квартиры, а также живущих над и под. Ответа нет. Короче, загадка века. Иностранцы приезжали… И вдруг наверху, через этаж, обнаружили немощную старушку, которая слабосильно стучала в стенку, моля о помощи. Звук по каким-то неведомым пустотам бежал вниз через квартиры.

– Я пришла, – Вера показала на парадное и спросила с естественной простотой: – Зайдете?

– Оно постучит?

– Попросим…

Сперва мне квартира показалась коммунальной. Но чистота, порядок и единый стиль напомнили, что истинная женщина не могла жить в квартире коммунальной – она жила в квартире большой. Раздевшись и неуверенно перетаптываясь, я последовал за хозяйкой. Как бы определить то, где я оказался? Не комнатка, не спальня и не будуар… Пожалуй, гнездышко, ибо тут не было ни одного угла и ни одной твердой плоскости. Кроме потолка. Ковры, диван, креслица, пуфики… Даже круглый низкий стол ворсисто лохматился, даже торшер был накрыт попонкой с кистями.

– Видите, что делает? – ворчливо сказала Вера.

– Кто?

– Моя домовушка. – Вера отодвинула от самого края вазочку с тюльпанами. – Обязательно что-нибудь да сдвинет. А то воды нальет на пол.

– Надо взять на химический анализ.

– Сергей Георгиевич, вы смеетесь, а я знаю человека, который усиливает и уменьшает свое сердцебиение, может не дышать, увеличить в крови количество лейкоцитов, расширять печень, повышать и понижать кровяное давление, повышать температуру тела и впадать в летаргический сон.

– Где же он работает?

– Ведет в Доме пионеров кружок юного парапсихолога.

– Зачем?

– Право, старомодный вопрос. Каждый школьник обязан знать азы парапсихологии.

– Совсем работать будет некому, – вздохнул я, и, кажется, вместе со мной вздохнул своей мякотью отзывчивый диван.

То, что я посчитал гигантским декоративным грибом, поросшим коричневатым мхом, под руками хозяйки раскрылось, точно громадная раковина. Внутри загорелся свет и заблестели, наверное, самоцветы. Вера нагребла их полные горсти и принесла к дивану, на столик. Самоцветы оказались двумя широкими хрустальными рюмками, крохотной вазочкой с лимоном и бутылкой коньяка.

– Действуйте, – приказала она. – Работать, защищать женщину и разливать коньяк должен мужчина.

Я развел плечи и, как бы спохватясь, усмехнулся. Поборник истины и разума, а услышал банальщину – и плечи развел. Плечи у меня тут же стыдливо опустились, но коньяк я разлил. Вера села рядом. Диван был словно рассчитан на двоих; так, что наши бедра соприкоснулись.

– А стуки? – почему-то испугался я.

Вера глянула на часики:

– Минут через двадцать, ровно в десять. Скажите под рюмку.

Говорить под рюмки я не умел: банальности не хотелось, серьезное вроде бы ни к месту. А бросить нечто легкое и остроумное моему изъеденному мыслями и анализом разуму было не в подъем. Впрочем, моему разуму мешала нарастающая тревога…

Сперва я подумал, что она от этой рюмки коньяка: у Пикалева, в сущности, не пил, а здесь почему-то держу ее, подчиняясь глупому ритуалу. Потом решил, что тревога от жутчайшего интима и от прикосновения чужого, не Лидиного бедра. Затем мысль переключилась на ожидаемый стук – от него тревога, ибо, как ни верти, все-таки нечистая…

Нет, тревога шла не от коньяка, не от чужой женщины и не от чертовщины; казалось, ее источала сама мебель. Я озирался, не в силах понять этого беспокойного воздуха… Но хозяйка ждала рюмочных слов. Тут вовремя вспомнилось, что джентльмен первый тост произносит за дам.

– Вера, за женщин и за вас.

– И за вашу силу, – добавила она.

– За какую мою силу?

– Есть только две силы – физическая и мужская.

Я не стал вдаваться в детали, сосредоточившись на рюмке. С этим коньяком всегда морока. Знаю, что пьют его глотками в несколько заходов. Смакуют. Мне же он кажется весьма противным, поэтому пью залпом, дабы отмучиться единожды. Отмучившись, я хватил пласт лимона и сморщился вторично.

– Сергей Георгиевич, признайтесь, что у Пикалевых вы шли ко мне?

– Признаюсь.

– А почему?

– Показались разумной женщиной.

– Сергей Георгиевич, у вас большая следственная практика… Не заметили, что сексуально равнодушные женщины тупее чувственных?

Я кивнул и поперхнулся. Нет, я сперва поперхнулся, а потом кивнул. Видимо, коньяк, спохватившись, что попал не в того человека, шарахнул в мою носоглотку. Смахнув алкогольную слезу, я глянул на Веру…

Кремовые волны волос застелили щеки. Тяжелые губы приоткрылись, чуть-чуть для томного вздоха. Большие темные глаза затянула такая перламутровая поволока, что они посветлели. Грудь, которую я как-то не замечал, вдруг мягко нацелилась на меня.