Иван Бодунов - Записки следователя Страница 24

В ресторане счастливчик уже сидит во главе стола, за которым пьют много его гостей. Кто эти гости, счастливчик не помнит. Да он и не знает их. Впрочем, нет, он их встречает каждый день здесь же, в клубе. Это постоянные посетители, как и он. Где они живут и на что они живут, что они делают и делают ли что-нибудь, он не знает, да, наверно, и никто не знает. Ничего. Сегодня ему так повезло, пусть сегодня они его хвалят, восторгаются им, аплодируют ему, он за это их досыта накормит, напоит дорогими винами и даже от щедрот своих даст по рублику кинуть на зеленый стол.

Внизу, в гардеробе, раздевается компания новичков. Это бухгалтеры, кассиры, разные люди, связанные с деньгами, имеющие доступ к деньгам. Они пришли в первый раз, они рискнут поставить какую-нибудь ерунду, чтоб без труда покрыть из первого жалованья. Они тихо переговариваются между собой, подтягивают галстуки, причесываются перед зеркалом, стараются, чтобы швейцары подумали, будто они старые, опытные игроки. Ох, не подумают этого швейцары! Сколько уж видели швейцары таких! Поставят они пустяковую сумму, проиграют, решат отыграться, еще проиграют, и уж тогда пойдет. Будут они подчищать отчеты, дрожа, ожидать ревизии и, зная, что отчитаться все равно невозможно, приходить сюда снова в надежде на чудовищный, на невероятный выигрыш, который вернет их в круг порядочных людей. Но только к ним счастье не придет. Ни к кому оно не приходит за зеленым столом.

Крутится рулетка, прыгает шарик. На каком номере он остановится? Толпа вокруг стола. Сидят игроки, за ними стоят разные люди, у которых нет денег на игру, но хочется хоть посмотреть, как другим везет, позавидовать чужому счастью, поудивляться, поахать. Тут растратчики и торговцы, воры, убийцы и бывшие аристократы, мужчины и женщины, молодые и старые, болтливые и молчаливые, все толпятся вокруг стола.

— Делайте вашу игру,— ровным тоном говорит крупье.

Игра сделана, ставок больше нет. Крутится колесо, прыгает шарик, длинная деревянная лопаточка забирает деньги у неудачников, пододвигает деньги к счастливцам. Толпа вокруг обсуждает, спорит, ужасается.

Идет обыкновенная жизнь во Владимирском клубе.

Васильев замешался в толпу возле стола. Ловко орудует лопаткой крупье, ровным, невыразительным голосом, всячески показывая свое безразличие, сверкая белыми манжетами, черными, расчесанными на пробор волосами, руководит игрой Леня. Вот он скользнул равнодушным взглядом по Васильеву. Чуть-чуть, на долю секунды, прищурился правый глаз. Значит, заметил. «Игра сделана, ставок больше нет». Крутится колесо рулетки. Вся толпа, вытянув шеи, следит за прыгающим по колесу шариком. Нет человека, у которого бы хватило силы хоть на секунду оторвать от колеса взгляд. И, пользуясь этим, Леня, прямо посмотрев на Ивана, указывает ему глазами на высокого, немолодого, плохо одетого мужчину. У этого мужчины лицо все в оспинах, крупный мясистый нос, горящие жадностью и азартом глаза. Иван нечаянно толкает его, тот не шевелится. Даже не заметил, наверно.

«Этот?» — спрашивает глазами Васильев.

«Этот»,— подтверждает, чуть-чуть наклонив голову, Леня.

Проходит еще полчаса, и рябой мужчина делает передышку. Маленькую передышку: только выпьет стакан пива— и обратно к столу. В узком проходе, который ведет к буфету, ему приходится протиснуться между двумя людьми, которые выбрали неудачное место, чтоб поговорить.

— Простите,— хмуро говорит рябой, пытаясь протиснуться между ними.

И вдруг оба вынимают красные книжечки.

— Пройдемте, гражданин.

Маленькая, почти незаметная сумятица в коридоре. Высокий рябой мужчина спускается по лестнице в гардероб, двое идут с ним рядом, ни на секунду не спуская с него глаз. Наверно, арестовали кого-нибудь, растратчика или грабителя, карманника или убийцу. Никто не обращает на это внимания. Здесь это самое обыкновенное дело.

— Фамилия, имя, отчество?

— Яшкин, Алексей Алексеевич.

— Год и место рождения?

— Петербург, тысяча восемьсот восемьдесят первый.

Яшкин Алексей Алексеевич почти сутки в одиночке.

Десять раз собирался Васильев вызвать его и все не вызывал. Пусть Яшкин посидит да подумает, почему его взяли, в чем его обвиняют и какие есть против него улики. Только поздно вечером его повели на допрос. Яшкин к этому времени уже «созрел» для допроса. Сначала, после ареста, он решил, что взяли его просто так, для проверки, поскольку он очень часто бывает во Владимирском клубе. Потом понял, что для проверки не стали бы так долго его держать, и подумал, что, наверно, что-нибудь о нем узнали. Может быть, управдом попался, был арестован и сдуру признался в том, что за взятку дал Яшкину комнату. Может быть, стало известно о некоторых его коммерческих операциях, не положенных по закону. Может быть, узнали даже о том, что именно он, Яшкин, продавал на базаре контрабандные чулки и кокаин.

Яшкин был с законом всегда не в ладу. Вся его жизнь состояла из мелких жульничеств, спекуляций, полулегальных или совсем нелегальных дел. Естественно, что он всегда ждал ареста и всегда был готов получить год или два заключения. Это было, конечно, неприятно, но что же делать, так складывалась судьба. Бывало, что Яшкину удавалось неплохо заработать,—это все равно, как если б шарик рулетки принес ему счастье. Но могло быть иначе. Бывает, поставишь все деньги на один номер, а крупье опустит их лопаточкой в щель стола, и ищи-свищи.

Яшкин решил по возможности признаваться. В то время, если подсудимого не присуждали к высшей мере социальной защиты, то есть к расстрелу, больше десяти лет ему уже дать не могли. Это означало, что он просидит два или самое большее три года. А преступления Яшкина на десять лет не тянули. Дадут года три, отсидит год. Яшкина тюрьма не пугала. Кормят там теперь, говорят, неплохо, обращение вежливое. Словом, Яшкин решил, чтобы не затягивать дело, признаваться. Надо только узнать, в чем именно признаваться. Ему, Яшкину, в сущности, все равно. Надо только обязательно признаться именно в том, в чем его обвиняют. А то выяснилось, например, что Яшкин давал управдому взятку, а он признается, что торговал контрабандой. Получится неловко. Все равно, что самому на себя лишнее наговорить.

Итак, план поведения был ясен. Послушает, в чем его обвиняют, поломается самую малость и признается. Расскажет, что происходит из общественных низов, на преступления толкнули страшные условия царского режима, и, может быть, дадут даже условно.

В общем, если бы часовой посмотрел в глазок камеры, он бы увидал очень веселого заключенного. Яшкин ходил из угла в угол, насвистывал разные мотивы, и вообще видно было, что настроен он добродушно и весело. Это бы, конечно, и было так, если бы только не одно обстоятельство. Дело в том, что была одна-единственная история... Впрочем, о ней, конечно, узнать ничего не могли.

Яшкин гнал от себя даже мысль об этой истории. Довольно уж в свое время стоила она ему нервов. В неустроенной, бедной жизни Яшкина, в которой, по совести говоря, что ни день, то обязательно нарушался закон, в общем, все-таки все было скорее веселое, чем мрачное. Кроме только одной страницы... Но ведь ясно, что о ней никак не могли узнать... Знал только Яшкин и еще один человек. Уж тот-то выдать не мог. Во-первых, он сам виноват больше, чем Яшкин, а во-вторых, кремень человек.

И снова Яшкин ходил, и насвистывал. Когда принесли обед, трепался, шутил. Странными все-таки были два обстоятельства. Первое: почему его посадили в одиночку? В одиночку сажают важных преступников. А он что такое? Ну дал взятку управдому, ну торговал контрабандой. И второе: почему его держат без допроса целый день?

Темнело. Принесли ужин, под потолком зажглась тусклая лампочка. Все чаще и чаще ужас сжимал сердце Яшкина. Он и богу помолился, хоть никогда в бога не верил, только б не выплыла эта история. Ведь он и не виноват в ней. Тот, другой, все придумал и организовал.

Нет. Яшкин без конца продумывал все обстоятельства и твердо решил, что эта история вскрыться никак не могла. Во-первых, она была давно. Если и были какие следы, так они уже давно потеряны. Вещи не продаются. Лежат себе тихонько далеко-далеко от Петрограда. Совершенно ясно, что Яшкина взяли за что-то другое. Но только почему так долго не допрашивают? Лег Яшкин, когда полагалось, и сразу заснул. Проснувшись, не мог сначала понять, что случилось: почему-то горел свет, в камере стоял надзиратель. Какой-то страшный сон снился Яшкину, перед тем как его разбудили. Он даже не хотел его вспоминать. По чувству ужаса и тоски, которые остались от этого сна, он догадывался, о чем был сон. Молчаливые конвойные вели его по бесконечным коридорам, и Яшкин шел чуть живой от страха, потому что вопреки всякой логике, вопреки всем его рассуждениям было ясно, что вскрылось именно то дело, о котором он даже наедине с собой боялся вспоминать.

В клубе Яшкин Васильева не видел. Он не отрывал глаз от зеленого сукна, да и Васильев старался особенно на глаза ему не попадаться. Арестовывали Яшкина другие работники угрозыска, поэтому, войдя в кабинет следователя, Яшкин увидал незнакомого совсем молодого человека, и, наверно, если бы мысль об этом «единственном деле» не сверлила ему мозг, он, увидев, что у следователя молоко на губах не обсохло, осмелел бы и немного помучил его, прежде чем признаться в мелких своих грехах.