Михаил Попов - «Нехороший» дедушка Страница 26

— Ты спился и умер, — сказал я ему.

— А ты утонул в Крыму в бурную погоду, — ответил он мне, дойдя до той же стадии в своих размышлениях, что и я. И мы сразу же покосились на Майку. Она показала мне язык и сказала, почему-то с презрением в голосе.

— Ты знаешь, что брат Эдуарда Шеварднадзе погиб в Брестской крепости?

— Майя, — протянул Коноплев к ней ладонь, чтобы успокоить.

Она резко отпрыгнула в сторону и обижено прошипела:

— Но ты же сам говорил!

— Я это говорил редактору, и…

Майка тут же прислонилась к моему боку и показала Коноплеву язык.

— А мы с дядей Женей обошли всех музыкантов, которым набили морду.

Коноплев посмотрел на меня понимающе, но без приязни.

Мне вдруг пришла в голову мысль.

— Маечка, а дядя… Рудик, ты его знаешь?

— Мама сказала мне, чтобы я об этом не рассказывала. И про тебя, дядя Женя, и про тебя, Вадим Иванович.

— Значит, Гукасян не сидит, — сказал я.

— У него кафэ-е! — укоризненно протянула девчонка.

Вообще-то я не должен был с ним встретиться. Он привел девочку на условленное место, где я должен был забрать ее через пятнадцать минут после того, как он отчалит. Он отчалил. Ему нужно было заскочить в театр Маяковского. Поэтому и встреча была назначена у Тимирязева. Но когда он уже двигался обратно, через сорок минут, он увидел, что девочка все еще трется у памятника. Майка уже успела позвонить матери, мать успела позвонить мне. Я уже вылетел от Петровича. Коноплев позвонил Нине, но ее телефон оказался выключен — и она не сказала ему, чтобы он оставил девочку одну возле памятника. Вот и вся предыстория чуда Коноплевского воскрешения.

— А пойдемте к Рудику, — предложила девочка.

Мы переглянулись с ее вторым отцом.

— Он будет рад!

В этом мы не были уверены, судя по глазам Коноплева, но эта дурацкая история просто нуждалась в каком-то завершении — и чем раньше, тем лучше.

Через час мы сидели в уютном углу кафе Рудика Гукасяна. Он изменился больше, чем я: сильно прибавил в весе и, кажется, в дружелюбии. Если мы с Коноплевым, сделавшимся еще длиннее, чем он казался в ту зиму, держались как бы настороже, с предубеждением, то он выглядел уже все простившим.

Треугольник любовников, превратился в треугольник отцов. Мы сидели за столом, на нем стояла бутылка коньяка «Арарат», так же называлось и кафе, и подавал нам брат Рудика с таким же именем. Опять вокруг Гукасяна роились сплошь соплеменные смыслы.

Мы пили, зубастая девочка ела. Она и от коньяка не отказалась бы, думаю, если бы предложили.

— Значит, меня она посадила? — ласково улыбнулся Рудик.

— Меня вообще… — Коноплев показал на себе вешательное движение.

— А я — утонул. Хорошо хоть в Крыму, а не в проруби.

— К тебе она относится лучше, чем к другим, — сказал Вадик.

Майка как-то утробно хохотнула, а потом заявила:

— Самка богомола пожирает своего мужа не только после соития, но иногда и просто так, если он ей попадется по дороге.

Мы, отцы, переглянулись.

— Она у меня в редакции сидит, когда моя очередь, — пояснил Коноплев и закурил мрачную коричневую сигарету. — Мы составляем сборники для викторин, кроссворды — вот и нахваталась.

— А ты ее держишь на кухне, и она теперь большая кулинарка? — повернулся я к Рудику.

— Разве ее удержишь, — ласково улыбнулся тот. Настолько ласково, что у меня мелькнула мысль — а чем, собственно, он не отец?! Богатый, добрый, явно любит детей. Пусть усыновит, или удочерит, а мы с Коноплевым… а что мы с Коноплевым?!

— Делать экспертизу все же придется, — сказал тот, покрывая дымом три колбаски долмы у себя на тарелке.

— Слушай, ребенок…

— Я не ребенок, я уже девочка.

— Ладно, — кивнул я, — а как же это ты не проговорилась ни разу за все это время, что тебя перебрасывают от папы к папе? Болтала, вертелась и ни разу не прокололась?!

Коллегам тоже было интересно, они перестали есть и курить.

— Нина сказала, что убьет меня. Да я и сама.

— Что сама?

— Лучше, чем дома сидеть да бутылки сдавать и срач вывозить.

Предпоследнее слово было явно не из ее лексикона — не потому что грубое, а потому что взрослое.

— Она что, пьет? — заинтересовался Рудик. — Она ведь была чистюля.

— Запьешь тут. Парикмахерская ёкнулась, долги… — Коноплев снова выдохнул, и с каждым разом его дым становился еще гуще, как будто показывая, как темнеет у него на душе.

— По ней и не скажешь. Выглядит немного сердито, но хорошо. Злая, правда — но никаких признаков распада. Когда-то я был старше ее лет на восемь, сейчас уже, наверно, на пятнадцать, — сказал я медленно.

— Просто это от природы очень сильное и злое животное женского пола! — с неожиданной резкостью обернулся ко мне рыхлый Рудик. Стало понятно, что та история не окончательно им прощена и забыта, только растворилась в раздобревшем теле. И рассчитывать на его великодушное признание отцовства не стоит.

— Нет, — сказал Коноплев, чья память работала медленнее, чем у нас с владельцем кафе. — Сама-то она была — да, вся как из джакузи, но дома-то, припоминаю, был очень даже творческий беспорядок.

Вот оно что, я наклонил голову, чтобы ничего нельзя было прочитать по моим глазам. Этого удара я не ожидал. Я ведь думал, мы все тут в равном положении — плебеи, обслуга тела, не принятая никак на официальном уровне. Она выбегала к нам за ограду имения, где сидят за кофеем баре-родители. Оказывается, все не так. Коноплев был принят рангом выше.

— А чем Нина занимается сейчас? Чем зарабатывает? — спросил Гукасян у все еще не наевшейся девочки.

— Не знаю, — равнодушно сказала она. — Отдает меня на пятидневку — такая школа, а в субботу и воскресенье — вам, и куда-то бежит. А сейчас вообще карантин в школе. У нее футляр такой, — девочка раздвинула руки по куриной кости в каждой, — большой.

— Машины у нее нет, — сказал Коноплев.

— Продала, — подтвердила Майка.

— Деньги нужны, — зачем-то сказал я.

Фраза была дежурная, никакая, но Рудик вдруг опять взвился, пустил волну по телу:

— Ей всегда были нужны деньги, она всегда тратила больше, чем зарабатывала. Только из-за этого и в Пятигорск со мной поехала… Папа академик, папа академик! — Он осекся, а я снова склонил голову. Теперь у меня был повод порадоваться. Женщина была со мной не из-за денег.

— Она говорит: я трачу не больше, чем зарабатываю, а быстрее, — Майка взялась за мороженое.

Мы все посмотрели на нее — по-разному, но все без особой приязни во взгляде. Кажется, никому не хотелось быть отцом этого ребенка.

Смотрели и молчали. Сколько можно смотреть на девочку, пожирающую пломбир? Не так долго, как на текущую воду.

И вот она — неловкая пауза.

Первым очнулся Коноплев.

— А чего мы тут хотим высидеть? Дела-то давние, все уже таким пеплом присыпано.

— Но не можем же мы вот так просто взять и разойтись, — сказал Гукасян.

Все же удивительно, до какой степени у меня не было неприязни ни к одному из этих двух мужиков. Гукасян был прав. Мы были друг другу до фонаря, но никуда не денешься от тайной этой связи через Майку.

— Ну, тогда надо идти сдавать, — сказал Коноплев, кажется, он прочно начал овладевать местом самого решительного из нас троих.

— Что сдавать? — спросила Майка нагло облизывая ложку.

Коноплев посмотрел на нее, но ответил нам:

— Кровь, мочу, не знаю, или что там сдают, чтобы выяснить… родство.

Никто ничего не сказал, смотрели в пустую вазочку из-под съеденного мороженного. Майка встала и, буркнув: — «Туалет», — зашмыгала жуткими детскими подошвами по полу куда-то в угол за стойку.

— Или не идем? — Коноплев обвел нас требовательным взглядом.

— Ничего не хочу сказать, — сказал Гукасян, как бы смущаясь, — но где гарантия что под подозрением только мы трое. Ни на одного из нас троих она так уж выразительно не смахивает. Извините, армянки я в ней никак не вижу.

— Тогда я не буду видеть в ней ни молдаванки, ни белорусски, — хмыкнул Коноплев.

Я думал, что бы такое мне ввернуть со своей стороны, но зазвонил телефон.

О! Подполковник!

Он сообщил мне каким-то непонятно торжествующим голосом, что теперь ему все ясно с жертвами того взрыва на сборище пайщиков фирмы «Строим вместе». Мне было это все равно, но он не обратил ни малейшего внимания на мой тон. Он сообщил, что сильно ранены осколками разорванного автобуса не только четыре члена правления и главный бухгалтер, то есть люди в наибольшей степени виновные в разбазаривании средств, собранных у населения, но и «три представителя инициативной группы, которые полтора года водили за нос и инициативную группу, и основную массу пайщиков, а сами за это время получили квартиры в уже построенных домах».

— Понимаешь, только виновные! — крикнул Марченко так, что услышали даже мои собеседники.