Вольф Хаас - Приди, сладкая смерть Страница 27

А вот прощальные слова, если спросить Бреннера, она вполне могла бы и не произносить:

— А куда подевались твои славные усы, как у Джейсона Кинга?

Скажи честно, разве тебе бы хотелось, чтобы через столько лет тебе напомнили о блондинистых усах, как у Джейсона Кинга? Потому что я могу честно сказать: с такими усами он мог бы произвести впечатление даже на своих коллег-водителей. Ну, короче говоря, хватит об этом, за тридцать лет должен истекать срок давности даже для блондинистых усов, как у Джейсона Кинга.

Домой он пошел пешком и шел почти целый час. Он чувствовал, что все равно не сможет заснуть. А в таком возвращении домой в утренних сумерках тоже что-то есть.

— Было бы хорошо, — сказал он наполовину себе самому, наполовину полной луне.

Но прежде, чем у Бреннера забрезжила полная ясность, умерло еще два человека.

Вена — это такой город, про который часто говорят, что здесь хорошо умирать. Очень может быть, но лично я нахожу, что здесь очень хорошо гулять. Особенно в таких частях города, где есть холмы: ты сначала нагружаешь одни мускулы, потом другие и не так быстро устаешь, как на плоской местности.

И Бреннеру, конечно, сейчас, в половине пятого утра, было особенно приятно, что дёблингская Хауптштрассе так славно спускалась себе под гору. Ему казалось, что роскошные барские особняки почти сами собой идут мимо него, и он даже слегка удивился, что в таком хорошем климате вырастают такие злые люди, как фрау Рупрехтер.

Через сорок пять минут он пришел в свою квартиру. Ноги у него болели, голова болела, и ребро болело.

Он бы с удовольствием принял душ, однако из-за повязки на груди сразу отказался от этой мысли. Только быстренько освежился, потом позавтракал, и когда в семь часов, едва он уселся в дежурке, раздался звонок срочного вызова, Бреннеру это показалось совершенно нормальным.

Я тоже не знаю, как в таких случаях функционирует человеческий мозг, и правда ли, что контакт с родственными субстанциями оказывает усиливающее действие. Например, время от времени утверждают, что боксеров накачивают бычьей кровью, а бегунов на длинные дистанции — кровью северного оленя. Или это вроде теории полнолуния. Во всяком случае, произошло вот что.

Два восемнадцатилетних водителя-камикадзе с номерами по выбору Пол 1 и Элвис 1 устроили гонки прямо через весь город, от Вестбанхоф до Шлахтхаузгассе, в центре, по кольцу, посреди грузового потока в три полосы. Но ни черная «ауди-кватро», ни красная «альфа» не доехали до Шлахтхаузгассе. Потому как сначала «ауди-кватро», с номером по выбору Элвис 1, слетела с Гауденцдорфергюртель, а потом в нее на полном ходу вмазалась красная «альфа».

Но ведь бывает же такое! Пока Бреннер счищал мозги обоих восемнадцатилетних, в его собственном мозгу что-то шевельнулось.

13

Смерть, может, и велика. Но ведь и Вена тоже велика. Если поехать на «пятерке» с Западного вокзала до Северного, то ехать придется почти час. И при том ты еще далеко не добрался до Бронкса. И еще бог весть сколь времени ехать, чтобы попасть в Гросфельд или Трабреннзидлун. Или на Шёпфверк, за город, где кругом насильники, молодежные банды и газетчики.

А тут в газетах пишут, насколько опасная местность этот Шёпфверк, потому как крэк, или как там эта гадость называется, от которой люди такими агрессивными становятся, что запросто тебе голову отрежут. Но никто не пишет про более глубокую причину. Никто не пишет про бурские колбаски. Потому как от бурских колбасок становишься таким агрессивным, ты не поверишь. Кезекрайнские, цыганские и кабаносси тоже делают человека агрессивным, но, по сути, ничто не в состоянии довести до такой агрессивности, как горячая бурская колбаса (кроме, конечно, горячего печеночного паштета).

Когда везешь на «скорой» участников драки, тебе как водителю часто случается видеть, как они облевывают тебе всю машину. И на восемьдесят процентов можешь быть уверен, что там окажется что-нибудь из киоска с сосисками — как правило, бурские колбаски. Не знаю, в чем тут дело, в жире ли или в добавках. Может, они какой порошок подмешивают, от которого люди агрессивными становятся.

Я бы мог сказать, что все это из-за бешеных заграничных коров. Но в бурской колбасе нет никакого коровьего мяса. В них вообще никакого мяса нет. Во всяком случае, дед Бреннера всегда так говорил в последние годы перед смертью: теперь там вообще никакого мяса нет, одни опилки.

И вот Бреннеру на старости лет довелось узнать, что дед тогда был неправ. Ведь когда они блевали в его машине, пахло совсем не опилками.

Но я совсем к другому веду. Говорю же: смерть велика, и Вена тоже велика. И так оно и есть. Но мир тесен! Потому что господин Освальд жил в Альт-Эрлаа, и Лунгауэр жил в Альт-Эрлаа. И хотя это пригород, но никак не Шёпфверк и не Гросфельдзидлунг, а вовсе даже наоборот: аристократический район, для среднего сословия. Восемь небоскребов и жителей столько, сколько во всем Айзенштадте. На крышах бассейны, детские сады и все такое.

Но Лунгауэр и господин Освальд не то чтобы друг друга с детского сада знали. Во-первых, тогда Альт-Эрлаа здесь еще даже не было. Во-вторых, Лунгауэр поселился здесь у матери только после того, как с ним произошло это несчастье. И кроме того, ему было всего тридцать восемь лет, так что он просто по возрасту не мог ходить с господином Освальдом в один детский сад.

Ну так вот. Почему я все время про детский сад. Через полтора года после этого несчастного случая Лунгауэр был беспомощен, как маленький ребенок. Он сидел в инвалидной коляске, весь скукожившись, и было видно, что даже сидеть для него — слишком сложная задача.

Он был худой, как те фотомодели, на которых сегодня ты можешь миллионы заработать. Я-то всегда говорю, что чуть-чуть полноты женщинам не повредит. Но у фотографа самое дорогое в работе — это пленка, он перематывает и щелкает, перематывает и щелкает, и к вечеру он отстрелял уже добрую сотню метров пленки, это ведь кучу денег стоит. А с худой фотомоделью ты, конечно, можешь сэкономить много пленки.

Но фотомодель — это все-таки совсем другое, чем жалкая фигура Лунгауэра. Особенно когда он, одна кожа да кости, сидел в своем кресле. И при том нужно еще радоваться, что он так мало весил, иначе как бы он удерживал в вертикальном положении верхнюю часть туловища.

Его сальные волосы свисали с воротника нового спортивного костюма, и вид его, сидящего так в своем кресле, заставил Бреннера вспомнить об одном знаменитом ученом, исследовавшем космическое пространство. Я себе тоже эту книжку купил и должен сознаться, что не слишком много прочел, но очень все интересно, про черные дыры и все такое.

Мать Лунгауэра провела Бреннера к сыну и представила его. Говорила она при этом так громко и отчетливо, как обычно разговаривают с теми, у кого не все дома:

— Это господин Бреннер! Твой новый коллега! Со «скорой»!

— Храни господь! — сказал Бреннер.

Ведь что интересно! Обычно Бреннер никогда не говорил «здравствуйте!», как в Германии, или «храни господь», как в Австрии. Всегда только «добрый день».

Он приобрел эту привычку еще в Пунтигаме, лет в пятнадцать — шестнадцать, во время полосы упрямого противодействия всему и всем, и с тех пор только «добрый день». И вот впервые за тридцать лет «храни господь!».

Вот и видно, насколько такое упрямство может далеко зайти. Стоило только Господу Богу выставить у себя в окошке розгу, слегка потрясти поперечным параличом, слегка подмигнуть: «Эй, смотри-ка, а ты ведь тоже мог быть таким вот Богом проклятым калекой», как уже из тебя прет это «храни господь», как из пьяного драчуна бурская колбаса.

Казалось бы, за прошедшие месяцы Бреннер насмотрелся на «скорой» достаточно всяких болезней и несчастий, так что его таким зрелищем не испугать. Но ничего подобного. Пока ты сам водитель, а кто-то другой калека, то тебя это не особенно пугает. Но когда несчастный оказывается твоим товарищем по работе, то, конечно, совершенно другое дело. Вот у Бреннера и вырвалось: «храни господь!» Ну, мне-то кажется, ничего плохого в этом все-таки нет.

Бреннера не удивило, что Лунгауэр на это ничего не ответил. Потому что по виду его нельзя было заподозрить, что он вообще еще может говорить, — в этом Бреннер вынужден был признать правоту Ангелики.

Голова свешивалась у него на сторону, на правое плечо, а из уголка рта непрерывно тянулась ниточка слюны. Один глаз был поврежден, зато другой смотрел совершенно неподвижно. Тут уж никак нельзя было подумать, несмотря на наличие бутылочки с катетером, прикрепленной к креслу сбоку, что это рекордсмен сдает анализы для допинг-контроля.

Но когда Бреннер уже повернулся было к матери Лунгауэра, он заметил, что тот медленно, сантиметр за сантиметром, поднимает руку, и вот целую вечность спустя он протянул руку Бреннеру.