Очи черные. Легенда преступного мира - Виктория Руссо Страница 27

Борис Дмитриевич рассмеялся, но после этого вдруг сделался серьезным и, нахмурившись, произнес:

— А я как раз крестьянский сын. Помимо меня в семье было еще девять человек. Я и мой старший брат ходили в сельскую школу, остальные так и остались неграмотными. В пятнадцать поехал в Москву на заработки и устроился на завод. Много работал, потом случайно попал в ряды разведчиков и вместе с товарищами ждал февральской революции семнадцатого года, надеясь, что после нее наш брат получит не только в руки мотыгу, но и книги, а, научившись читать и писать, станет полноправным гражданином большой и сильной страны, в которой равные возможности для всех.

— Разве так возможно? — вздохнула Лье.

— Ты подожди! Придет время, когда все изменится…

— И солнце будет ярче, и трава зеленее! — произнесла задумчиво девушка. — Вот только не все доживут до этого счастливого момента. Большая часть захлебнется в собственной крови. Или зачахнет от тоски над могилами близких.

Борис Дмитриевич нахмурился. Он понимал причину печали Ольги и не желал продолжать этот разговор, потому как было очевидно, что собеседники придерживались разных взглядов на происходящее в судьбе государства. Ради счастливого будущего большинства населения страны он стерпел бы боль утраты. В жизни правильно ориентированного человека тоже была трагедия: ему пришлось лично арестовывать сбившегося с пути старшего брата, с которым они оказались по разные стороны баррикад. Родственник бравого большевика встал в ряды террористов, проливающих кровь социалистов, и за деяния и неправильные взгляды был сослан на каторгу, хотя вполне мог быть расстрелян, если бы не имел такое важное родство с доблестным представителем «чрезвычайки». Новый мир воздвигался на костях врагов коммунизма и Борис Дмитриевич оправдывал негативные события следующим образом: и самое яркое солнце порой закрывают тучи.

— Отныне наступает новая полоса в истории России, и русская революция должна в своем конечном итоге привести к победе социализма, — процитировал Борис Дмитриевич самого Ленина.

Лье считала циничным высказывания, связанные с революцией. Все происходящее казалось ей катастрофой — страшным апокалипсисом, которым в детстве так любила пугать маленькую Оленьку мать. Девушка могла смириться с бурями, которые создавала сама природа, но то, что было рукотворно и становилось последствиями деятельности человека, выходило за пределы ее понимания. Страшный, жестокий зверь социалист вызывал в ней негодование, панику, отвращение, страх. В период с семнадцатого по двадцатый годы была неразбериха, и обычные граждане, среди которых была и Лье, долго не могли понять кто — друг, а кто — враг. Благодаря лозунгу «грабь награбленное» и с благословения самого Ленина безнаказанное воровство под знаменем революции стало обыденностью. Среди этой грязи Лье задыхалась, но позже стала частью этого хаоса. Свои преступления она оправдывала желанием выжить. «Если бы я могла жить по-другому! Если бы были силы что-то изменить!» — часто говорила она себе. Молодая женщина с трудом выносила любые размышления о том, что творилось вокруг, и с ужасом оглядывалась по сторонам, стараясь ограничить свое обозрение полями модной шляпки. «Глупой быть проще! — решила она. — Крепче сон!». Все, о чем мечтала молодая женщина, — побыть счастливой женщиной, хотя бы недолго, почувствовать приятный вкус обыденности и заскучать от домашних забот, существовать без угрозы здоровью и жизни. О такой роскоши как дети она больше не грезила, в силу последствий фанатичного служения Черной моли, зато могла любить и отдавать огромные порции нежности тому, кто ее согревает. Лье часто вспоминала о Михаиле — об их холодных ночах, когда они обнимались так крепко, что, казалось, становились одним целым. О тех минутах, когда оба забывали обо всем, и им казалось, что помимо их маленького мирка — комнатки на верхнем этаже — не существовало ничего. О его робкой, но искренней опеке, когда она однажды заболела и пылала огнем от повышенной температуры, заботливый мужчина растирал тело водкой, при этом от страха ее потерять напился так, что почувствовал себя плохо, и помощь понадобилась ему самому. Прокручивая в голове воспоминания, девушка заметила, что окно в ее теперешней комнате было проклеено, но не так аккуратно как в маленькой каморке, в которой ей было очень тепло, особенно от присутствия любимого человека.

— Ольга Пална, — учтиво обратился к ней чекист.

Девушка вздрогнула и растеряно уставилась на сидящего напротив мужчину, напоминая невнимательного ребенка, отвлекшегося от важного урока.

— Вы так печально рассматривали окно, что я понял: птичка хочет на свободу! Обещаю, на следующей неделе я выпущу вас из этой тюрьмы! — заверил он и, спохватившись, что опаздывает на важное совещание, заторопился покинуть ее комнату. «Что вы называете свободой? Встречу с Черной молью, которая может стать последним событием в моей жизни?» — мысленно произнесла она, стараясь не смотреть больше на окно. Ей предстояла сомнительная афера, из которой выпутаться безболезненно было немного шансов. Ее родители находились под ударом, и других вариантов, кроме того, как согласиться на это рискованное дело, она не видела.

Мать революции рассматривала Лье пристально и внимательно. Она выслушала пересказ истории про похитителя Ветошникова и даже пару раз улыбнулась, потому как девица представила «случившееся» почти как анекдотическую ситуацию.

— Все это звучит сомнительно, — проскрипела женщина с болезненно-желтоватым лицом. Мать революции еще раз оглядела собеседницу с ног до головы: на Лье было заграничное платье, украшенное вышивкой и бисером, выглядела она не так изнуренно, как раньше, была свежа и здорова, что свидетельствовало о приличном питании.

— Значит, он держал тебя на съемной квартире?

— Считал, что в гостинице жить опасно, там ведь бывают наши кабачные. Мы должны были уехать вместе в Париж.

— И что тебя остановило? Не поверю, что тут тебе лучше, чем заграницей! Ты сошла с ума, если действительно мыслишь так!

— Ветошников — человек увлекающийся… у него совсем не было средств. Точнее были, но он их проиграл прямо перед поездкой. На что я могу рассчитывать, переехав?! Устроиться в очередной бордель? Или подохнуть в какой-нибудь канаве?! Здесь я как дома? — лгала Лье, не моргнув и глазом.

— Но как он тебя отпустил?

— Когда я поняла, что карманы его пусты, и денег хватит только на то, чтобы добраться до Парижа, то решилась на побег. Нам в номер приносил еду один и тот же человек. Мне не было позволено разговаривать с ним, но однажды я передала ему записку, и он помог мне выскользнуть из гостиницы тайком от моего надзирателя.

— Интересно, и каким образом? — допытывалась Мать революции.

— Подсыпал снотворное в завтрак, —