Павел Шестаков - Рапорт инспектора Страница 30

Наконец, зрители разошлись и разъехались, и из служебного входа потянулись те, кому пришлось работать. Выходили по двое, небольшими группами и тоже шумно, поддерживая друг друга на скользком, притоптанном снегу. Мазин подумал, что ему будет трудно обратиться к Ларисе, если она выйдет не одна, но она появилась позже других, когда он уже начал беспокоиться, не прозевал ли, и появилась без спутников.

Мазин взял ее под руку.

— Здесь скользко, — объяснил он.

— Вы бываете в театре? — удивилась Лариса.

— Как видите.

— Не устояли перед нашей замечательной пьесой.

— Нет, я приходил посмотреть вас.

— Разочаровались? — спросила она. — Впрочем, в глаза это могут сказать только женщины. Мужчины — трусы.

Она была права.

— Наверно, чертовски трудно играть, не чувствуя твердой опоры под ногами? — уклонился Мазин от прямого ответа и не вступился за мужчин.

Лариса не стала его упрекать.

— Еще бы! Труппа на качелях. Это же цирк! Но так пожелал его театральное величество — режиссер. Он, видите ли, не желает уходить на пенсию и решил доказать, что способен поставить современный спектакль. А мы должны каждый вечер дрожать от страха. Вот увидите, кто-то сломает кости, и тогда спектакль быстренько прикроют. Мы ждем не дождемся этого дня. Хотя каждый надеется, что ногу сломает партнер.

— В театре все такие беспощадные?

— Да, мы злые. Но ведь вам к злым не привыкать?

— Мне встречаются разные люди.

— Правда. Не все же ваши знакомые преступники!

— Не все.

Она засмеялась:

— Вы сегодня… неразговорчивый. Прошлый раз в показались мне другим.

— Я ведь приходил со служебной целью.

Лариса опять засмеялась:

— А сейчас вы… отдыхаете? Обидно. Нет, хорошо. Лучше когда вы не при исполнении. Или как там у вас говорится? А то опять начнете допрашивать.

— О чем?

— Откуда мне знать. Почему я не пришла с Шурой? Почему не поделилась опасениями?

— В самом деле, почему?

— Да потому, что я трусиха. Разве это не заметно?

Нет, он не видел этого, он еще слышал ее смех, но она больше не смеялась.

— И сейчас боитесь?

— Сейчас особенно. — Приостановившись, Лариса схватила его за руку и заглянула в глаза. Глаза были широко открыты, однако Мазин не понял, чего в них больше — страха или любопытства, желания что-то узнать, может быть, подтвердить какие-то предположения. Но само движение показалось ему непроизвольным, доверчивым.

— Простите, — сказала она. — Мне снова стало страшно. Я вспомнила. Это правда… про Редькина? Мне говорила Шура.

— Да. Он умер.

— Ужасно. Он был такой милый. Хотя и со странностями. Но у кого их нет? Скажите. Или вам нельзя задавать вопросы?

— Можно. Но на все я не возьмусь ответить.

— У меня только один. Женя, то есть Редькин. Он действительно сам?..

— Это трудный вопрос.

— Вы не имеете права ответить?

— Я не могу дать определенного ответа. Есть предположение, что в его квартире побывал человек.

— Неужели его убили? — почти прошептала она, и Мазин снова был готов поручиться, что это не игра, что предположение об убийстве в самом деле пугает ее, повергая в непонятный ему страх.

— Если это убийство, мне трудно представить в роли убийцы Горбунова. А ведь вы, кажется, его боитесь?

— Я не верю в убийство, — сказала она быстро. — Женя был такой неуравновешенный.

— Вы хорошо его знали?

Она заколебалась:

— Пожалуй, нет. Немного.

— Чисто курортное знакомство?

— Не совсем. Одно время он работал у нас в театре осветителем. Но, конечно же, это не устраивало его. Театр нужно любить. Даже в самой маленькой роли.

Это было очень верно. Но любила ли она сама свою профессию? И не потому ли запомнила Редькина, что он тоже не любил.

Впрочем, для таких выводов было недостаточно оснований.

— И с тех пор он и запомнился вам таким… неуравновешенным?

— Да. Вечно все путал. Давал не тот свет. Потом скандалил, доказывал, что был прав. Переругался со всеми и ушел. Вот и все.

— С вами тоже?

— Думаете, я на него наговариваю? Нет! Я даже сочувствовала ему. Чем он виноват, если попал не на свое место! Почему у одних все сбывается, получается, а другой должен прозябать?

И эта мысль показалась Мазину внутренней, не на ходу пришедшей в голову Ларисе. Однако ответить на нее было трудно.

— Видите ли. Я не думаю, что есть люди, которые считают, что сбылось все, о чем они мечтали. С другой стороны, что значит прозябать? Заниматься скромным трудом или, простите, иметь мало денег?

Она сморщила ироничную гримаску:

— Ах, я совсем забыла. Не в деньгах счастье?

Мазин покачал головой:

— Не иронизируйте, пожалуйста.

— Что вы! Но быть одетым хорошо всегда приятнее, чем быть одетым плохо. А это, между прочим, зависит от наших материальных возможностей.

— Разумеется. Текущие радости тесно связаны с нашим бюджетом. Однако счастье — это уже нечто иное, Это гораздо сложнее. Состояние души, если хотите. А его за деньги не купишь. Впрочем, я становлюсь скучен. К сожалению, по роду занятий мне приходится встречать людей, склонных упрощать этот вопрос и искать счастье совсем не там, где оно может быть. Кажется, и Редькин был из таких.

— Возможно. А что удивительного? Вы сказали счастье. О людях, что ищут не там. А где искать? Кто назовет точный адрес? У каждого свое понимание счастья, а жить хочется всем. И он хотел. Его десять лет учили, что для него открыты все дороги, а тут в элементарный вуз не попадешь. Пришлось спуститься с облаков на землю.

Она кажется, не заметила жестокой двусмысленности последней фразы.

— Грешную землю, говорят в таких случаях.

— Какая есть. Мы ее не выбирали. Его тоже не спросили, хочет он жить или нет.

— Не спросили? — не понял Мазин. — Вы ведь говорили, что не верите в убийство.

— Какое это имеет значение, верю я или нет. Но самоубийцы обычно оставляют записки, объясняют причины. Разве он не написал? Он ведь оставил записку?

— Да, но она была написана не в день смерти.

— Как же ее нашли?

— Записка лежала на столе.

— Вот видите! Значит, он сам. Зачем его убивать? Ведь больше вы ничего не нашли?

— Что можно было там найти?

— Не знаю. Это я невпопад. Не знаю.

Она остановилась и вдруг улыбнулась снова.

— Как я себя глупо веду! Вы пришли в театр, любезно провожаете меня. Такая чудесная погода. А я задаю глупейшие вопросы. Все выдумала, все наврала. Это от актерского фантазерства и мнительности, честное слово! Или я вхожу в какую-то еще не написанную роль?.. Так бывает. Вдруг ощущаешь себя другим человеком. Все видишь иначе, чувствуешь. Происходит тайна перевоплощения. И играю в ненаписанной пьесе, вокруг меня опасности. — Она говорила шутливо и серьезно одновременно. — А ведь виновник этого — вы! Да, конечно же, вы. Вы пришли в наше общежитие, где бурлят бутафорские страсти, и принесли подлинную трагедию и ее символ — серебряную монету с непонятными иероглифами, символ беды. Разве этого недостаточно, Чтобы сбить с толку человека, у которого воображение — профессиональная необходимость?

— Жаль, если я так нарушил ваше равновесие.

— Что вы! Наоборот. Мы закисаем в повседневности. Это так замечательно — почувствовать себя в ином, полном опасностей мире. Но, увы, милейший дон-жуан Горбунов, конечно же, не злодей, Володя, мой школьный друг, жертва неосторожности, а Женя — обыкновенный больной бедняга. И простите дурацкую историю с Шурой.

— Значит, вы больше не боитесь?

— Нет. А чего мне бояться?

Она снова глянула широко открытыми глазами, но на этот раз не приблизилась к Мазину.

— Вот и хорошо. Будем считать, что я искупил свой грех. Вы ничего не хотите мне больше сказать?

— Я? Нет. Нет.

Рядом с ними остановился троллейбус. Лариса всплеснула руками:

— Да ведь это мой! Как удачно. Я побегу, хорошо?

И, вскакивая на подножку, крикнула:

— Приходите! Я постараюсь сыграть лучше. Честное слово!

Сквозь подморозившееся стекло с прозрачными еще узорами он видел, как она села на свободное сиденье.

— Вчера я видел Белопольскую в спектакле, — сказал Мазин Трофимову и Горбунову.

Про разговор, который произошел у них на светлой от снега ночной улице, он не сказал ничего.

— Как она вам понравилась? — оживился инженер.

— Немножко переигрывает.

— Вы обратили внимание, да? Как жаль!

Беседа могла принять светский характер — так уж был устроен Горбунов: ему ничего не стоило молниеносно отвлечься от новых тревог, если бы не прагматик Трофимов, который не зря долго молчал. Его голова, как всегда, работала в практическом направлении.

— Белопольская часто бывала здесь? — спросил он.