Владимир Рекшан - Смерть в Париже Страница 32

Иголочки холода впивались в уши и нос, но князь так и ехал с непокрытой головой, будто рассчитывая, что морозец остудит шальные и страшные видения, унаследованные им, как и город, и земля, и люди его. Но при жизни он один раз-то и видел в деле степняков — давнее событие отроческих лет. Весенним ярким днем с холма с визгом летели всадники на низкорослых лошадях — несколько сотен, воровская мелкая орда. Как красиво погнала их от города дружина отца, прижимая к реке, как топили орду в реке, как полонили с сотню и потешались после над ними. Хорошее было весеннее дело… Запомнилось и другое — пробитое стрелой лицо отцова воеводы: стрела попала тому в глаз, когда он впереди других погнал ордынцев — те умели отстреливаться на скаку, — убила сразу…

Тогда кто-то обманул степного тысячника, сказав, что князь ушел из города. Эта давняя весна…

Орда не приходила, занятая своими междоусобицами, радуясь междоусобице окрепших данников и той дани, которая покуда шла в степь.

Князь думал. Еще не прошли первые часы растерянности и испуга, но захотелось уже показать себя в настоящем деле, — впрочем, не давал покоя тревожный вопрос: что случилось? Зачем пришли резать и жечь, если идет в степь осень — ежегодная дань? Если и теперь собрали, как и в другие времена?

Прошлым летом наведывался из степи посол, требовал новой переписи. И то верно — людей прибыло за последние годы, а по давней кабальной обязанности полагалось увеличить дань. Но князь сумел, казалось, отбояриться от послов, поив их вусмерть трое суток и щедро одаривая.

„Дани не увеличить. Не то время, — думал князь, ежась от ветра. — Хочет, ирод, людей побить до размера осени“.

Орда налетела вдруг. Пропустили ее, не заметив, из степи княжьи сторожа. Орда была бедновата и невелика, две-три тьмы, но мобильна и зла, пущенная, видимо, на откорм в княжьи земли. Налетела, когда вязко коннице в октябрьской грязи, холодны и полны тяжелой водой реки. В такое время не выходит орда из степи, а тут вышла. Но и князь не готов. Если и ждал степь, то по морозу, когда остановятся скованные льдом реки, а снега не успеет намести, — лучшее время для набега.

Князь был уж не юн, минуло тридцать, но, услышав от гонца, что горит и разоряется его земля, растерялся. Все-таки с единоверцами рядиться (а то и бить, грабить при случае) — это одно, а орда — совсем другое. Главное — непонятно, что им надо.

— Крови им надо, полона и кун наших, — произнес вчера на совете воевода Игнатьев. — А так не уйдут. Не откупишься, князь.

Князь чуть не покраснел — как это воевода догадался? Он и правда подумывал о посольстве и дарах.

— Встанем у бродов, — решили вчера, — закроем большой брод и малый. Через малый вряд ли пойдут осенью поганые, но и там прикроем. Надо бы помощи просить… Глядь, и услышит Святая Богородица… А без помощи не обойтись…»

2

У меня не имелось никакого плана. Все случившееся за последние несколько часов происходило по своей — и четкой — логике, мне покуда недоступной. И поэтому было правильней довериться ногам. Они лучше знали, что делать. Я стремительно пробежал переулками на длинную узкую улицу и быстро пошел в сторону противоположную Бастилии. Главное сейчас — уйти подальше. Улица, выбранная, казалось, удачно, могла стать западней. Тут не было проходных дворов, как в Питере, а на всех арках имелись плотно подогнанные ворота. Взять меня здесь — секундное дело. Но впереди пусто. Только редкие фонари прорезают ночь. Кабаков на улочке нет, и в окнах темно. Я свернул в переулок, который возник справа, и перебежал на соседнюю улицу. На ней наблюдалось некоторое оживление — вечерние парочки шли в обнимку, а кое-где еще светились огни кафешек. Я старался идти спокойно, но не очень-то получалось. С другой стороны — может же человек спешить к семейному очагу? Может! Я спешу… Один покойник лежит на полу под батареей, другой — в Люксембургском саду. Нет, Петр Алексеевич теперь, наверное, в более укромном местечке. Ну их в задницу…

Улица упиралась в широкий бульвар, и я поискал на стенах табличку. Нашел. Понял не сразу, но все-таки понял — бульвар Вольтера. Вольтера я знаю, а вот бульвар — нет…

«Не откупиться… Не обойтись без помощи…» — кажется, так написано в той потрепанной книжке, которая лежит у меня в сумке. Но сперва я должен помочь себе сам.

Помогая себе, я шел по улицам, почти не сворачивая, все прямо и прямо, пока не уперся в решетку. Решетка была высокая с острыми наконечниками, местами ее заменяла стена, сложенная из камней. За решеткой я сперва разглядел лишь черное пространство и волнистые контуры высоких деревьев. Пройдя сотню метров вдоль ограждения, я различил за ней что-то напоминающее кладбищенские силуэты — плиты на земле, овальные стелы, склепы — и понял, что это Пер-Лашез. Замелькали картинки памяти — какие-то русские дворяне, последний бой коммунаров…

Когда день наполнен трупами, то к ночи ноги сами ведут тебя на кладбище!

Я огляделся. Вокруг было темно и пусто. Забравшись на каменное основание ограды, я стал карабкаться по решетке. У самых наконечников я увидел серебрящиеся в ночи провода. Ток, что ли, тут пропущен? Боятся власти ночных покойников, выходящих из могил? Хотят отгородить током от мертвяков сон честных налогоплательщиков? Вряд ли! Просто сигнализация. Сигнализировать не буду… Сперва я перебросил сумку, а затем и сам, побалансировав наверху, спрыгнул в темноту, стараясь угодить на газон и не переломать ноги. Ноги уцелели, только коленка больно ткнулась в камешек. Никакая сирена не завыла, прожектора не засверкали, собаки не залаяли и автоматы-пулеметы не застреляли. В конце-то концов, я не в концлагере, а в галантерейной столице мира, в столице духов и подштанников…

Затаившись между надгробий, я переждал несколько минут, стараясь привыкнуть к звукам кладбища — только ветер шевелил ветви деревьев и с легким шорохом ползли по гравийным дорожкам опавшие сухие листья.

Главного я достиг. Ограда отсекла меня от города и возможного преследования. Где-то тут нужно примоститься до утра.

Через какое-то время я поднялся и, пробираясь между могил, скоро выбрался на широкую, покрытую асфальтом дорожку. Темнота была неоднородна. Над головой висело укутанное облаками темномерцающее небо. За спиной мрак ночи прорезали редкие лезвия городских огней, а впереди находилась густая и близкая чернота. И я догадался — это холм. Само кладбище находилось на возвышенности. Могилы и склепы поднимались все выше и выше.

В покойников, бродящих по ночам, я не верил и не боялся их. Боялся я замерзнуть и от холода к утру потерять осторожность вместе с силами, а и то, и другое мне еще могло пригодиться. В моем движении по кладбищенским дорожкам не было смысла и цели, я полагался на интуицию, которая скоро заставила меня сойти с дорожки и остановиться, уперевшись в дверцу склепа. Усыпальницы? Часовенки? Я не знал их католических названий, да и в наших православных не разбирался. Территорией мертвых для меня по-прежнему являлось поле боя. Смерть для меня ассоциировалась с недавней жизнью, с живой кровью, а не с местонахождением условного праха.

Я напряг зрение, и мне удалось различить первые буквы, выбитые над дверцей: «Famille de L…». Собственно, мое любопытство не имело под собой никаких оснований — просто скрыться хотелось, просто уберечься от возможного дождя, дождаться утра, заснуть и дать отдых возбужденному мозгу.

Надавив на дверцу, я услышал усталый скрип ржавых петель и вошел внутрь. Закрыл дверцу и стал, как слепой, ощупывать пространство. Шершавые теплые на ощупь стены. В углу пальцы ухватили нечто округлое и деревянное. Пробежали по волнистым линиям до земли. Это была небольшая скульптура. Деревянная Богоматерь стояла в фамильном склепе, и это оказалось хотя и условное, но общество. Разом успокоившись, я сбросил с плеча сумку, достал из нее спортивные штаны и свитер. Снял плащ, джинсовую куртку и вельветовые брюки. Надел штаны, брюки, натянул свитер, куртку и стал на ощупь искать место, куда бы прилечь. Руки наткнулись на что-то вроде каменной лавочки. Я лег на нее, подложив под голову сумку и укутавшись плащом. «Макаров», находившийся в сумке, давил стволом в висок, но на то, чтобы устроиться поудобнее, уже не хватило сил. Я приготовился мерзнуть, но во сне вернулось лето, сад, летела оса и катался ребенок на трехколесном велосипеде.

— Государство должно мстить своим врагам, — говорит Петр Алексеевич.

Он сидит, как обычно, положив свои тяжелые руки на стол, вперив взгляд в какую-то только ему видимую точку.

— Когда турки в девятьсот пятнадцатом году вырезали миллион армян, то после все члены правительства, принявшего решение о геноциде, были армянскими националистами выслежены и уничтожены. Евреи нашли и казнили палестинских террористов, напавших в Мюнхене в семьдесят втором году на израильскую олимпийскую команду. Таких примеров масса. Троцкий был опасен государству Сталина — и Троцкого убили. Государство всегда обязано отстаивать свои интересы, то есть интересы населения. А когда деньги из государства уходят и этому попустительствует режим… Что это значит? Каждый ушедший миллиард — это тысячи беспризорных детей, это чернобыльцы без лекарств и учителя без зарплаты, это остановившиеся заводы и мужики без получки и их сыновья-подростки, идущие в банды…