Кирилл Казанцев - Волчара выходит на след Страница 33

– Ну, вот и хозяин, – довольно выдохнул Славкин, поднимаясь на ноги. – Рекомендую – Илья Егорыч Краев.

– И что-то мне подсказывает, Санек, что тоже – твой давний коллега? – здороваясь за руку с незнакомцем, не без иронии, обронил Андрей.

– А как же! – нисколько не смутившись, ответил Саня. – Других, Андрюха, и не держим. Только лепших корешей.

– Можно и Илья, и Егорыч, – сходу заявил Краев. – Без всяких длинных имяреков. – А когда себя назвал Семеныч, кратко уточнил: – Тогда Егор – лучше. По прозвищу. Рядом с Иван Семенычем до отчества недорос.

– Садись к столу Егорыч, Илья то есть, – хмыкнул Славкин. – Слегка подзаправимся.

– Так, может быть, – по маленькой? За знакомство? – спросил Краев.

– Ну, мы с Андрюхой – нет, однозначно. Зарок дали – до победного. А Семеныч, я не знаю.

– Нет-нет, – затряс головой Крайнов. – Я тоже пить не буду. Даже не тревожься.

Сидели и жевали в полной немоте, будто за этим только и притащились в таежную глухомань. А Вася Нилов так и вообще со времени их знакомства так рта и не раскрыл. И сейчас сидел и тупо перемалывал крепкими и белыми зубами все подряд. Все, что под руку подвернется. Помидоры и пирожки с повидлом, копченую селедку и тут же краснобокое хрусткое китайское яблоко. Казалось, подложи ему под нос что-нибудь и вовсе несъедобное – и это умнет за душу милую, не моргнув глазом.

Когда отвалились от стола, Мостовой, не дожидаясь пока пауза затянется, сказал, обращаясь конкретно к Славкину: «Пойдем дымнем». Ни Краев, ни Нилов даже и не дернулись. И глаз не подняли, как будто сразу поняли, что разговор не для их ушей предназначен.

– Так спрашивай, что хотел. Чего молчишь? – поторопил Санек, как только закурили, отойдя от сруба на десяток метров.

– А ты не понимаешь, да, о чем речь пойдет? – вопросом на вопрос ответил Андрей.

– Пришлось. И что? Пришлось – да, мне своих людей на дело подряжать. А ты как думал? – с вызовом бухнул Славкин. Я один все равно ничего не сделаю. Ты же сам говорил, что там охраны минимум человек пятнадцать-двадцать. А тебя я, извини, браток, даже всерьез не беру. Мальчик ты еще с грязной попой.

– Слушай, – начал заводиться уязвленный Мостовой. – А не много ли ты на себя берешь, а?

– Ладно, бля, – хлестко зыркнул Саня, швырнул бычок под ноги. – Становись в стойку. Ну, чё ты замер? Становись, если не очкуешь.

– Хорошо, – обозлился Андрей. Затоптал недокуренную сигарету и отошел от друга на два шага в сторону. Прочно поставил ноги. По-боксерски присобрал плечи, чуть пригнулся, прикрыл корпус поднятыми на уровень груди кулаками.

– Теперь бей. Бей, говорю! – рыкнул Славкин.

Мостовой не заставил себя ждать: сделал шаг и моментально с силой выбросил вперед правую руку, целясь в голову соперника. Но не успел его кулак коснуться противника, как мощный прямой лобовой удар буквально снес его с ног, как пушинку.

– Вот так надо! Так! – брызжа слюной, прохрипел Саня. – Не уклоняться! Не ставить какие-то там блядские детские блоки, а бить сквозь удар, без подготовки. Прямо! Точно! И один раз! Понял ты, мудило? Ну? Понял – чего ты стоишь?

Андрей не ответил. Не хотел и не мог. Выплюнул на ладонь сломанный зуб. Посмотрел на алый кровяной сгусток. Вытер руку о траву. Пошатываясь, поднялся на колени, встряхнул головой, а через секунду, закатив глаза, не разгибаясь, рухнул на траву.

САЗОНОВ

Андрей Степанович проснулся, как обычно – в половине шестого. За час до будильника. Но вылезать из-под теплого одеяла совсем не хотелось. Потому еще минут пять лежал, уставившись расслабленным, еще не совсем осмысленным взглядом в непроглядную неприветливую темень за окном. Потом все-таки заставил себя подняться с постели. Босиком прошлепал на кухню, поеживаясь и ставя ноги лодочкой на холодном и скользком линолеуме. Зажег газ и, щурясь со сна, пристроил на конфорку ковшик с традиционной утренней сарделькой. Включил старый, десятилетний, давно уже требующий замены чайник «Тефаль». Убедился в том, что тот все-таки ожил, зашипел утробно, как змей подколодный.

Долго и упорно, корча в зеркало кривые рожицы и тихонько стервенея, выбривался, стараясь тупым одноразовым станком дочиста соскоблить с кожи жесткую нераспаренную щетину. Плескался под тоненькой, с карандаш, струйкой едва тепловатой воды, неизменно выдающей разболтанным краном в это раннее утреннее время.

Заварив крепкий растворимый кофе в тяжелой толстостенной глиняной кружке, поставил ее перед собой на кухонный стол и сжал в ладонях, ощущая приятное согревающее тепло ее гладкой поверхности.

На глаза попалась надпись «Lviv», нанесенная на ее темно-коричневый глазированный бок. И как-то вдруг, в одно мгновенье, снова ожил перед глазами тот далекий солнечный майский день.

Семьдесят четвертый год… Второй курс Львовского юридического института.

Вырвавшись из громкоголосой, гомонящей на все лады толпы, хлынувшей по узкому тротуару Первомайской после окончания военного парада, они с Маришкой, держась за руки, проскочили в узкий переулок старого города, намереваясь пробраться к оперному театру.

– Може не пидемо в «Пид левом»? – робко и просительно заглянула она в его глаза. – Там зараз купа народу. Все одно не потрапимо.

– Не волнуйся, зайчонок. Я что-нибудь обязательно придумаю. Я тебе обещаю, что пройдем.

– Давай краще в молочний бар на Коперника? Мене хочется «Мишка».

– А, как хочешь. «Мишка» – так «Мишка», – охотно согласился он. Остановился посередине тротуара, не обращая никакого внимания на людскую толчею. Поднес к лицу ее горячую маленькую ладошку. Бережно подержал ее в ладонях. Осторожно прикоснулся к ней губами, неотрывно глядя в ее большие с лукавинкой темно-карие глаза. Она ничего не сказала. Только ласково улыбнулась в ответ на его нечаянную нежность, и забавные крохотные ямочки обозначились на ее гладких упругих щечках, слегка порозовевших от смущения.

– А ты знаешь, я уже тоже дюже файно размавляю, – с чересчур серьезной миной заявил он.

– Ну, невже? – озорно вскинув тоненькие бровки, тут же приняла игру Маришка. – И чому ж ти навчився?

– В Стрийском парцю мы ся сдыбалысь с тобоу. В нашем серци си зашпоркала любоу, – без тени сомнения выдал он.

– Зовсим неправильно! – развеселилась она. – Але дуже смишно!.. Ти сам це придумав?

– Да нет. Это ребята откуда-то в общагу притащили. Я рад, что тебе понравилось…

Потом они долго сидели в переполненном кафе, за маленьким треугольным столиком у колонны с тусклым круглым светильником посередине. И по глоточку потягивая ароматную «каву з пенкой» из крохотной фарфоровой чашечки, он с умилением наблюдал за тем, как она шустро и ловко управляется с огромным куском бисквита, щедро политого шоколадом, и острый алый кончик ее язычка проворной шустрой змейкой мечется, слизывая крошки, по влажным припухшим губам.

Выйдя из кафе, они опять вернулись в старый город. Вышли на площадь Рынок. Остановились у открытого лотка уличного торговца. Перешучиваясь, принялись разглядывать грудой наваленные на стол всевозможные красочные безделушки. Колоритный и гарный длинноусый дядько, по виду знатный хлебороб с небезызвестного колхоза «Перемога», в широкополой соломенной шляпе, причудливо расшитой свитке и необъятных алых шароварах, долго хитровато щурился на них. Потом, потеряв терпение, перегнулся через прилавок и заговорщицки подмигнул Маришке:

– Так що красуни сподобилося?

– А можна нам он ту пузату кухоль? – показала пальчиком она. – Так-так, ось цю.

– Чому ж не можна? – тут же откликнулся хозяин лотка. – Звичайно, можна, якщо ще раз посмихнешся… для мене.

И, переглянувшись, они вдруг все трое дружно прыснули от смеха. И сделалось совсем светло и радостно на душе. И он едва устоял перед диким искушением обнять и расчмокать этого щирого, свидомого хохла от избытка нахлынувших чувств в обе выбритых до синевы упитанных прокуренных щеки.

Маришка не позволила рассчитаться, остановила его легким прикосновением руки:

– Ни-ни, я сама! Хочу зробити тоби подарунок. Щоб ти кожен день мене згодував, – громко сказала она, совсем не тяготясь присутствием чужого человека.

– Так я же и так, зайчишка, помню о тебе всегда, – отшутился Андрей. Так же спокойно и открыто. Нисколько не таясь.

– Ох, и пощастило тоби, хлопче, – с какой-то неожиданно грустной ноткой в голосе произнес ему на прощанье как-то разом посмурневший дядько. – Яка кралечку! – уронил тяжелый вздох, и в его добрых жалостливых глазах блеснул огонек какой-то давней затаенной боли.

– Я знаю, – ответил Андрей, спуская с лица вдруг ставшую совсем неуместной безмятежную счастливую улыбку, и тихо суеверно прибавил: – Но больше ничего не говори, отец. Ни слова. Прошу тебя. Не надо.

Потом действительно был Стрийский парк. И вязкий, тягучий, сладкий до приторного запах цветущих каштанов. Одинокая скамейка в укромном уголке тенистой аллеи… И жадные, жаркие поцелуи до стона, до ломоты в зубах.