Татьяна Степанова - Родео для прекрасных дам Страница 36

— Нателла!

— Ты считаешь — это негигиенично? Правильно. Эти молодые, двадцатилетние, они же все сплошь озабочены, совокупляются с кем попало, без разбора — в машинах, лифтах, подъездах… С чужими женами, с чужими мужьями…

Орест Григорьевич со стуком поставил недопитую чашку кофе на блюдце. Встал из-за стола.

— Где ты был сегодня ночью? — тихо спросила Нателла Георгиевна.

— Нателла, нам надо серьезно поговорить. Обо всем. Но сейчас я не могу, я спешу. Давай отложим.

— Где ты был? Почему ты вернулся в четыре утра? Орест Григорьевич провел рукой по лицу. Жест этот был хорошо знаком Нателле Георгиевне. Знаком так же, как коричневая родинка на его левом плече, характерный наклон головы, шрам от аппендицита, резкая, твердая линия подбородка, колкость небритой щетины, запах пота. Все это вместе составляло единый образ, мужской образ, родной и привычный. Столь дорогой сердцу когда-то.

— Позвони Светлане, — сказал Орест Григорьевич совсем уже иным тоном. — Там надо срочно подписать кое-какие бумаги. После Лени осталось много нерешенного… Мы с ним не спешили. Кто же знал, что все случится вот так…

Садясь в машину, он не смотрел в сторону окна столовой, хотя знал, что Нателла наблюдает за ним. Выезжая за ворота, он испытал чувство большого облегчения. У него сразу улучшилось настроение.

В офисе после смерти Авдюкова, в общем-то, мало что изменилось. Или, может быть, так просто казалось Оресту Григорьевичу. Удивительно, но и здесь, в своем рабочем кабинете, чувство облегчения — большого облегчения не покидало его. Все дело было в том, что Лени — Владлена Авдюкова более не было на белом свете, и он уже никак и ничем не смог бы помешать. Орест Григорьевич не хотел себе в этом признаться, но это было чистой правдой. И с ней еще надо было свыкнуться.

— Юля, зайдите ко мне, как освободитесь, — Орест Григорьевич по телефону позвонил бывшей секретарше Авдюкова Юлии Олейниковой. Она находилась, как обычно, на своем рабочем месте в приемной — и в этом тоже была некая стабильность, хотя приемная со смертью Авдюкова и опустела.

— Я сейчас уезжаю в «Стройбанк» с платежной ведомостью, — ответила Олейникова.

— Тогда зайдите ко мне, когда вернетесь из банка.

— Я хотела оттуда ехать к зубному, я записалась, Орест Григорьевич.

— Ну, хорошо, отложим, Юля… Я забыл спросить, как прошел тот ваш разговор с милицией?

— Нормально.

— Вас приехали допрашивать сразу двое следователей. Вы, наверное, важный свидетель, Юля.

— Никакой я не свидетель, Орест Григорьевич.

— Да? Вы не собираетесь покидать нашу фирму?

— Нет.

— Отлично. Собственно, это я и хотел у вас узнать. Орест Григорьевич погрузился в текущие дела. Их накопилось много. Даже слишком для одного.

День пролетел незаметно. В половине седьмого Орест Григорьевич запер в сейф финансовую документацию, выключил свой персональный ноутбук и спустился на лифте в вестибюль. Он волновался как мальчишка — у него даже вспотели ладони и в горле пересохло. Но волнение было напрасным — он сразу увидел ее. Она никогда не опаздывала — не имела такой привычки. Приходила первой и на уроки в школе, и на занятия в студии бальных танцев, и на лекции в институт, и на свидания. Да, на свидания… Когда Орест Григорьевич увидел ее невысокую фигурку, у него сладко защемило сердце. Девочка… малыш… пришла, приехала, ждет меня. Увидела, улыбается, машет рукой. Господи, какая у нее улыбка божественная… Сколько в ней чистоты, непосредственности, радости, лукавства. Неужели она любит меня — эта маленькая русалка, эта волшебница?

— Алина, я опоздал?

Алина Авдюкова — а это была она — молча покачала головой. Оресту Григорьевичу захотелось поднять ее на руки — так он был рад и этой ее улыбке, и этому жесту неосуждения. Каждый раз, когда они встречались вот так, он ловил себя на сентиментальной мысли, что готов подарить Алине весь мир.

Странное было чувство. Орест Григорьевич и не подозревал, что в своем возрасте может столкнуться с чем-то подобным. Эта девушка, этот ребенок, Алина, Алиночка, Олененок, Бэмби — она была дочерью их старых знакомых, его компаньона по бизнесу… Она росла на глазах Ореста Григорьевича. Взрослела, хорошела, расцветала. Из девчушки превращалась в подростка, потом в барышню — тоненькую, как тростинка, веснушчатую, живую как ртуть. Исподволь, не признаваясь самому себе, Орест Григорьевич наблюдал за ней, любовался все последние годы — ей было тринадцать, потом пятнадцать, потом семнадцать лет. Порой он даже жалел, что она не его дочь, что вот у них с Нателлой уже никогда не будет такого ребенка, превратившегося в очаровательную девушку.

А потом случилось нечто странное, волшебное, невероятное. О чем он не смел даже думать, мечтать украдкой. Он и Нателла часто ездили в «Парус», благо это было рукой подать, — в бассейн, у них был годовой абонемент. Алина Авдюкова тоже посещала бассейн — абонемент ей подарил отец, Владлен Ермолаевич. В то незабываемое утро — это было сразу после 8 марта, Нателла не поехала плавать из-за легкой простуды. И Орест Григорьевич отправился в «Парус» один.

Утро было снежное и морозное, в бассейне после праздника почти никого не было. И вот там-то Орест Григорьевич и встретил Алину Авдюкову — она тоже была одна. Подруга, с которой они обычно занимались фитнесом и плавали, заболела гриппом.

Оба обрадовались встрече. Орест Григорьевич начал учить Алину нырять с маской и ластами. Инициатива исходила от нее. Их руки, их полуобнаженные тела соприкасались. Они смеялись, веселились, брызгались водой, как дети, плавали наперегонки. После бассейна долго сидели в баре. Потом он предложил отвезти ее домой на машине.

В машине она его поцеловала. Сама. Первая. Он бы никогда не осмелился. Она ведь была — табу: девочка, ребенок, дочь старых добрых знакомых. Но она поцеловала его сама — и вышло это у нее так легко, просто. У молодежи ведь все просто в таких делах. Она была вся сплошь нега и провокация. От нее пахло водой, выпитым в баре «Паруса» клубничным дайкири и чем-то еще настолько сладким и будоражащим, что бедный Орест Григорьевич разом утратил и серьезность, и самообладание, и покой. Все улетучилось — осталась только Алина, ее порывистые прикосновения, ее смелость, ее желание, ее «хочу», ее вздохи под его бурными поцелуями.

«Я всегда тебя любила. Разве ты не знал? С двенадцати лет. Ты такой красивый. Сильный. Почему ты не хотел ничего замечать?» — эти ее слова, сказанные шепотом, чуть-чуть обиженно и капризно, застали Ореста Григорьевича врасплох. Он действительно даже и не подозревал, что такое возможно. Что такое произойдет с ним в его сорок девять без одного месяца лет.

Они не поехали домой к Авдюковым, а поехали в Москву, в шикарный «Отель-Риц», и Орест Григорьевич, не считаясь с расходами, снял там номер. В лифте в тесной близости к Алине, закутанной в шубку, его колотила нервная дрожь. Ему представлялось самое страшное — вот они сейчас войдут в номер, лягут в постель и… и у него ничего не выйдет с этой девочкой. И это будет конец. Почему, собственно, это будет конец, Орест Григорьевич не задумывался, он принимал это как истину в последней инстанции.

Постель в номере была широкая, белая, как облако. Опасения Ореста Григорьевича были напрасными. А Алина оказалась девственницей — им даже пришлось подложить махровое полотенце, чтобы не испачкать дорогую шелковую простыню. И когда Орест Григорьевич осознал, что он первый мужчина этой вот юной, только-только вступающей в жизнь женщины, он понял, что его долгая, дружная, и в общем-то, счастливая жизнь с женой Нателлой Георгиевной окончена.

А потом он и вообще перестал себя узнавать — с ним что-то случилось, словно старая растрескавшаяся кожа, давно огрубевшая и заскорузлая, сползла с него клочьями, и он стал иным. Он и не подозревал в себе этого — и немудрено было не подозревать, ведь прежде он никогда не изменял жене ни с кем не изменял, хотя и знал наверняка, что нравится женщинам, и всегда нравился.

Жена Нателла была им любима. Они были не только мужем и женой, они были одноклассниками, сидевшими с десятого класса за одной партой. Они были товарищами и единомышленниками — они всегда придерживались передовых взглядов, боролись или воображали, что борются с системой, и это придавало им самоуважения и крепило их брак.

Последние двадцать лет — Оресту Григорьевичу сейчас отчего-то вспоминалось все это со снисходительной иронией — в их с Нателлой тесном супружеском мирке было просто не повернуться от прогрессивных идей, от вечного противостояния, от сочинения каких-то умных, полных тонких намеков и иносказаний статей, от обсуждении радикальных по своей смелости и глубине (по тем временам середины восьмидесятых) заявлений по «Свободе» правозащитного комитета, дискуссий, напечатанных на страницах «Русской мысли», саг, пересказанных на кухне, об уехавших в Штаты друзьях. А позже наступила эра демократических преобразований, и их мирок с Нателлой снова кипел и бурлил, вдохновлял и внушал надежды на большие, очень большие, грандиозные перемены.