Сергей Зверев - Обряд на крови Страница 37

— Да показалось мне, что сразу после выстрела как будто бы крикнул кто-то? Или рявкнул? Нет? Не слышал?

— Да нет вроде… Ничего такого я не слышал.

— Точно нет?

— Точно.

— Ну тогда, значит, и мне почудилось.

Семеныч и Айкин

Аким вырезал своих «божков»-помощников, с исключительно серьезной миной на лице понатыкал палки с сэвэнами на одинаковом, тщательно выверенном расстоянии от костра, плеснул в миску ухи, бережно поставил ее на землю:

— У нас, дедка, однако, еще козлятина осталась?

— А рази ж ты забыл, Акимушка? — подкузьмил его Семеныч, с плохо скрываемой иронией во взоре наблюдая за приготовлениями ульчи к «торжественному ритуалу». — Мы ж ту ляху еще и не трогали. — Или ты не наелся еще?

— Почему не наелся? — укоризненно проворчал Айкин, демонстрируя явное неудовольствие легким тоном старика. — Разве я тебе не сказал, что Пудю кормить буду? И Тэму.

— А-а, ну так бы сразу и сказал, а то ж ведь я не ведаю, — продолжил ерничать Крайнов. — Тогда возьми в рюкзаке. Отчихвость, сколь надо.

Айкин настрогал тонких, как стружки, пластиков промерзшего мяса, нанизал их на прутики и, усевшись на корточки возле огня, начал их поджаривать.

— А, глядишь ты, какие привереды! Поди, сырое-то не любят? — опять не удержался от легкой подковырки Семеныч, но, не услышав ответа от Акима, поняв, что переборщил, опять укорил себя за несдержанность: «Вот черт тебя, старого дурака, за язык дергает! Как тот попка, смолчать не можешь. Да и пусть себе шаманит человек. Чего мешать-то?» Укорил и поспешил с вопросом:

— А кто ж они такие, эти ваши Пудя и Таму?

— Пудя — хозяин огня, — выдержав небольшую паузу, начал степенно объяснять Айкин и вдруг вскочил на ноги и уставился неотрывно куда-то в темноту: — Тише, дедка.

— Чего там? — испуганно бросил старик. — Чего там, Акимушка?

— Палили где-то.

— Вот холера!

— Один разок стрельнули, — перешел на шепот Айкин. — Там, где Андрей где-то.

Схватились за оружие. Отбежали в темноту и замерли, прислушиваясь.

«Неужто кого из наших? — от страшного предположения перехватило дыхание у Крайнова. — Неужель достал, змееныш?! — встревожился Семеныч, но через несколько минут, немного успокоившись, вернул себе способность трезво мыслить: — Нет, не может он. Никак не мог. Коли бы пальнул в кого из наших, другой бы на это сразу же ответил. Ну не мог же он одною пулей их обоих порешить! Да нет же, нет! Никак бы не сподобился. Да и Лексей же мне твердо обещался — близко, мол, к Андрюшке не посунусь. Значит, и не мог он никак, вражина».

Время шло, пролетали минуты одна за другой, но больше ничего не нарушало ночной тишины, не раздавалось больше ни единого звука. И они понемногу расслабились, стряхнули с себя тревожное возбуждение.

— Пойду-ка я, Акимушка, к костерку, — по прошествии получаса с тяжелым придыханием сказал Крайнов. — Что-то я зазяб весь. Да и стоймя притомился что-то. Совсем уже пердуна-то старого ноги не держат. Да и ты давай тоже. Пошли вместе.

— Ты иди, дедка, иди. Посиди там, а я здесь побуду, — наотрез отказался от стариковского предложения Айкин. — У костра же совсем ничё не видно. А нас с тобой далеко видно. Так плохо, однако.

— А мы счас огонек немножко притушим, чтоб издалёка не виднелся.

— Нет. Ты иди сам, Семеныч. Иди. И костер не туши, не надо, а то больной замерзнет.

— А, твоя правда. Не подумал я что-то. Тогда и не стану, — ответил Крайнов и, повернувшись, схватившись рукой за поясницу, покряхтывая, побрел к костру. Вернулся на бивуак, постоял в раздумье, но, только заставив себя проведать раненого Кудряшова и убедившись в том, что тот по-прежнему ровно дышит, тихонько постанывая во сне, разрешил себе присесть на валежину у огня, вытянуть затекшие, словно налитые свинцом ноги. «Так что, видать, это они по нем стрельнули, — тут же снова и вернулся к недодуманному. — Пульнули разок да… подранили. Вот он и шмыгнул куда, жучила… А может, и вообще у них промашка вышла? Не палят же больше и назад не идут. Знать, он в яму эту не попался… Вот и сидят, видать, теперь, дожидаются, когда он опять наружу нос свой выкажет. И сколько они там еще с ним валандаться-то будут — одному богу известно».

Занимался рассвет. На глазах отступила тьма. Рассеялась, растаяла. Прошло еще немного времени, и вот уже загорелась тонкая алая полоска на востоке, оттенила верхушки далеких горных кряжей. Зажглась и тут же поползла и вверх, и вширь, становясь с каждой минутой все больше и больше, все ярче и ярче.

Айкин, остолбенев, неотрывно смотрел на нее. Смотрел и думал: «Плохо только, что я Пудю не задобрил. Совсем не задобрил. И других духов тоже. Никого не успел. Ой-ой, как худо-то! Совсем плохо… А-а, чё же я такой глупый? Можно же тогда самому Эндури[71] помолиться. У него чего хорошего попросить. Конечно, можно! Он же еще главнее! Самый главный! Вон же и солнышко встает — конечно, можно! — и, наморщив лоб, изо всех сил напрягая память, все-таки вспомнил понемножку, словечко за словечком, как когда-то его отец молился. Вспомнил и зашептал жарко и отрывисто: — Дэгдэ Сиун![72] Дэгдэ Акпан!..[73] Аяди бивэнду, аяди балдиванду! Хаола гудиэсиру, хайду-да!.. Хачин, анади, хайду-да! Оркин анади, гокоди бивэнду!.. Дэгдэ Сиун, дэрэлчивэ дэс гарпа-нихари! Хаол-на гудиэсихэри!.. Дэгдэ Акпан! Дэгдэ Сиун!»[74]

Прошептал, просипел и посветлел лицом, и расплылся в широкой улыбке. Закинул за спину теперь уже не очень нужный карабин. И приосанился, расправил плечи: «Вот теперь хорошо будет! Теперь, конечно, помогут! И мне помогут и всем тоже».

Славкин

Приподнял веки и тут же крепко сжал их. Ослепительно яркий солнечный луч ударил по глазам. Отвернул голову, уронил ее на снег, а через несколько секунд, ощутив, как леденящий холод пополз по скуле, по виску, перевалился на бок, подтянул колени к подбородку. Съежился и замер, но холод уже не отпускал, давил и давил, сжимал голову, как в тисках. Казалось, что она вот-вот лопнет и взорвется, разлетится на куски, как перезревший арбуз. Застонал, замычал сквозь плотно сцепленные зубы, рывком приподнялся на локте и снова разлепил веки.

Поведя взглядом, обнаружил, что лежит на небольшой прогалинке в густом низкорослом чапыжнике, в десятке метров от какого-то высокого завала. Рядом валяется рюкзак, висит на кусте винторез. «Я же вроде ничего с себя не снимал? — слабо шевельнулось в мозгах. — Как шел — так сразу с ходу и навернулся?» Но задерживаться на этой мысли долго он не стал. Совсем другая гвозданула и пришпорила: «Надо немедленно вставать! Немедленно! Жечь костер и греться!» И, подчиняясь этой единственно верной, своевременной, здравой мыслишке, он поднялся на еще заметно подрагивающих, широко расставленных ногах и снова пошарил взглядом перед собой, но теперь уже гораздо внимательнее: «Что-то странноватая какая-то буреломина? Ровная, как по линейке?» Сделал шаг в сторону, обернулся, и моментально в пот бросило — в каких-то нескольких метрах от него распласталась на снегу громадная медвежья туша. Быстро, почти в одно движение сорвал винторез с ветки, щелкнул предохранителем и, подбросив его к плечу, нащупал пальцем курок. И только тогда дошло до сознания, что зверь совершенно недвижим. Его залитая смерзшейся сукровицей пасть широко раскрыта, а из нее свисает неправдоподобно длинный иссиня-черный язык.

Осторожно приблизился. Пощупал глазами хищно оскаленную морду, застывшие когтистые лапы, вытянутые, выброшенные далеко вперед в последнем предсмертном броске, мощный костяк, выпирающий из-под натянутой шкуры, как киль у перевернутой лодки. «А нехилый громила, — подумалось. — Под три центнера — не меньше. Хотя и старый, похоже? Вон же резцы — совсем стерты. Да такой, наверно, еще опаснее?.. Старый и злой, как сволочь. Интересно, а чего это он в конце ноября по лесу шарахается? Ему же уже давно пора на боковую. Наверно, жирку за лето не успел накопить. Вот и лазит, зараза голодная… А, может, это я его и разбудил? В темноте же не видно ни черта. Берлога не берлога… Протопал где-то совсем рядом у него под носом и поднял? Короче, забацал шатуна по дурке, одним словом?.. Стоп… Выходит, что это я его завалил? Что-то не припомню. — Слегка отвел назад затворную раму и, увидев показавшийся из ствола патрон, плавно вернул ее на место. Помедлив, отсоединил магазин, выщелкал патроны на ладонь. До полного снаряжения не хватало трех. — Так. Один в стволе. Стрелял я дважды… Да ни хрена не выходит! Значит, не я. Тогда кто же? — Снарядил магазин по новой, прищелкнул к винторезу. Внимательно огляделся, опустил глаза на снег: — И следов никаких новых. Вот, только их борозда. — Прошел с десяток метров, присел, потрогал наслед рукою: — Нет, тут, конечно, трудно что-то разобрать, но одно абсолютно очевидно — все следы старые и только в одну сторону. Значит, никто назад не возвращался… А если кто-то из них все время у меня на пятках висел? Крался где-то на небольшом удалении? А потом приблизился, выстрелил и… пошел себе дальше… Но, не останавливаясь, не делая ни шагу в сторону? Да черт-те что получается! Да дурь какая-то. Но, может быть, и так. Не знаю… И все-таки как же тогда — рюкзак? Оружие? Я же вроде бы ничего с себя не снимал. Винторез ведь у меня тоже за спиной болтался. Как же он тогда на кусте очутился? Не сам же он туда запрыгнул?»