Евгений Сухов - Из шпаны – в паханы Страница 38

Рекрут кивнул. Митяй сел напротив и снял шляпу. Остальные жиганы к их столику не приближались, предпочитая топтаться ближе к выходу. Чиграш появился на пороге смежной комнаты. Рекрут поднял на него взгляд.

– Ну, чего с этим-то делать? Пришить его?

– Не надо, – осадил прыткого подельника Рекрут. – Он еще нам пригодится. Оставь тут пару человек, Чиграш. Не ровен час, Графин снова может объявиться, – казанец снова посмотрел на Митяя. – А Глашку эту найти сможем?

– Ну а почему нет? У подруг ее поспрошать надо. А ход мыслей у тебя верный, Рекрут. Где Глашка, там и Графин отыщется. Я-то думал, он все старые связи обрубит, а видишь, как выходит. Сентиментален старик стал не в меру. На том и погорит.

О том, что Графин никуда от них не скроется, Митяй говорил, как о чем-то само собой разумеющемся. Его уверенность передавалась и Рекруту. Хотя сама мысль о том, что Графин все еще жив, не давала казанскому жигану вздохнуть спокойно. Многие из хитровских малин продолжали еще верить в возвращение к власти легендарного уркагана. Война не была закончена. Рекрут отправил маляву в Казань, и, согласно его просьбе, в скором времени Трифон Железный должен был этапировать в столицу еще пять верных человек в поддержку. Столько же жиганов двигалось сейчас в Москву из Ярославля. Знахарь уверенно набирал авторитет в своей вотчине. До Рекрута доходили слухи о том, что и в других городах необъятной России жиганы, прикрываясь его именем, как знаменем, начали борьбу с ворами старой формации. Запущенный в Казани механизм набирал все большие и большие обороты.

– Ладно, – Рекрут поднялся. – Поехали еще на пару майданов наведаемся. А Бурому скажи, пусть маруху графиновскую ищет...

Пантелеймон, сидя в соседней комнатенке и продолжая дрожать как осиновый лист, слышал звук хлопнувшей двери. Майданщик тяжело вздохнул. На этот раз, кажется, пронесло.

Москва. Бутырская тюрьма. Административное здание

Камаев не стал стучать. Без всякого предупреждения он распахнул дверь кабинета начальника Бутырской тюрьмы и решительно переступил порог. Сверчинскому ничего не оставалось делать, как последовать за московским чекистом. Однако, в отличие от Камаева, он остановился в дверном проеме, а Виктор Назарович быстро прошел вперед.

Седовласый мужчина в черном свитере балансировал на стуле и одной рукой пытался приладить на стене портрет Феликса Эдмундовича. Другой руки у него не было вовсе, рукав свитера с левой стороны был пуст. Услышав за спиной шаги, мужчина обернулся. Портрет опасно покачнулся и едва не упал на пол. Седовласый сумел подхватить его, прижал к груди и вместе с изображением товарища Дзержинского спустился со стула.

– В чем дело? – недовольно спросил он, обращаясь преимущественно к Камаеву. – Почему без стука? Вы по какому вопросу, товарищи?

Мужчина носил роскошные посеребренные усы. Поставив портрет рядом со своим рабочим столом, он сел, пробежался по усам пальцами и недовольно нахмурился. Камаев тем временем уже занял место напротив.

– Товарищ Тимошин? – коротко осведомился он, игнорируя встречные вопросы начальника Бутырской тюрьмы.

– Да, это я.

– Моя фамилия Камаев. Это товарищ Сверчинский. Мы из ЧК.

Лицо Тимошина мгновенно переменилось. Оно как-то само собой разгладилось, стало доброжелательнее и, в конце концов, озарилось гостеприимной улыбкой.

– Очень приятно, товарищи. Очень приятно. Хотите чаю?

– Нет, спасибо, – Камаев покачал головой. – Мы к вам по делу.

– Разумеется. Я догадался. Это как-то связано с нашими заключенными? С кем именно?

Сверчинский не стал подходить к столу. Он взял ближайший стул и занял место рядом с выходом. Всю инициативу предстоящего разговора брал на себя Камаев. Кондрат Сергеевич ничего не имел против. Пока роль стороннего наблюдателя его вполне устраивала. А в случае необходимости он всегда может подкинуть нужный вопрос.

– Нас интересует заключенный Михаил Петрович Гроссовский, – отчеканил Камаев.

– Гроссовский... Гроссовский... – Тимошин снова наморщил лоб. – Мне кажется, я припоминаю эту фамилию. Как давно он у нас содержится?

– Около трех лет, – подсказал Сверчинский.

– Трех лет? Да? А по какому делу?

– Это нам неизвестно, – вернул себе инициативу Камаев. – И именно это в первую очередь нам и необходимо выяснить. Суда над Гроссовским не было. За истекшие три года ему даже не выдвинули никакого обвинения.

– Странно. Весьма странно, – задумчиво пробормотал Тимошин. – Одну секундочку...

Он убрал с рабочего стола алюминиевую кружку, поставил ее на подоконник, а затем потянулся к верхнему ящику. В единственной руке Тимошина появился лист бумаги с отпечатанным текстом. Он положил его перед собой и заскользил узловатым пальцем по строчкам. Камаев не торопил его. Наконец палец Тимошина остановился.

– Да, вот он. Действительно, есть такой заключенный. Гроссовский Михаил Петрович. Сто восемьдесят шесть. Политический. Сейчас мы его отыщем.

Тимошин поднялся из-за стола и прошел в угол кабинета, где располагались дубовые стеллажи с картотекой. Потянул на себя один из ящиков. Зашуршала бумага.

– Распорядитесь вызвать Гроссовского сюда, – бросил в спину начальнику Бутырки Камаев. – Нам потребуется побеседовать с ним.

– Да-да, конечно. Непременно.

Тимошин нашел искомую папку, зажал ее подмышкой и вновь вернулся к столу. Снял с аппарата телефонную трубку.

– Приведите заключенного сто восемьдесят шесть, – коротко произнес он, и трубка вернулась на прежнее место.

Тимошин раскрыл папку. Сразу перевернул два верхних листа. Издалека Сверчинский заметил, что на одном из них мелькнула фотография Гроссовского.

– Все верно, – сказал Тимошин после небольшой паузы и солидно покачал головой. – Суда над Гроссовским не было. Его арестовали в девятнадцатом году. На квартире нашли несколько прокламаций антиреволюционного содержания. Но откуда взялись эти прокламации у Гроссовского и принадлежали ли они ему в действительности, доказать так и не удалось. Улик против него было мало. Дело постепенно заглохло, но Гроссовского в целях безопасности решено было на свободу не отпускать. До поры, до времени. Но, как видите, – Тимошин выдавил скупую улыбку, – три года прошло, а Гроссовский все еще здесь. Никаких указаний на его счет мне не поступало. Вы хотите его отпустить? Или намечается суд?

– Это будет зависеть от поведения самого Гроссовского, – туманно ответил Камаев. – Позвольте папочку, товарищ Тимошин.

Начальник тюрьмы покорно протянул папку чекисту. Камаев принялся перелистывать бумаги, просматривая содержимое. Тимошин не мешал ему.

Камаев захлопнул папку лишь в тот момент, когда в дверь постучали. На пороге появился красноармеец в сопровождении щуплого светловолосого мужчины в накинутом поверх голого торса облезлом тулупе.

– Заключенный сто восемьдесят шесть доставлен, – по всей форме отрапортовался красноармеец.

Тимошин отпустил подчиненного взмахом единственной руки. Гроссовский переступил порог кабинета и остановился. Дверь за ним захлопнулась. Сверчинский с интересом рассматривал бывшего коллежского асессора. Интеллигентный тип лица, болезненно-бледный цвет кожи, ясные голубые глаза, погасить которые не смогли даже три долгих томительных года заключения. Кустистая щетина на впалых щеках создавала ощущение, что Михаил Петрович гораздо старше своего возраста.

Гроссовский поочередно окинул взглядом каждого из присутствующих в помещении мужчин и покорно заложил руки за спину. В этом кабинете он оказался впервые. Впервые за три года он видел кого-то кроме таких же заключенных, как и он сам. Хороший ли это знак, плохой ли – Гроссовский не знал, а потому предпочел, что будет лучше, если разговор начнут те, кто его вызвал.

Камаев поднялся на ноги.

– Присаживайтесь, товарищ Гроссовский, – он указал на освободившийся стул, а затем обратился к Тимошину: – Я вынужден просить вас оставить нас. Это дело государственной важности, и касается только членов Чрезвычайного Комитета.

Тимошин на мгновение растерялся, хотел было сказать что-то в свою защиту, но посчитав, что перечить чекистам не стоит, покорно поплелся к выходу из собственного кабинета. Камаев дождался, пока дверь за начальником тюрьмы закроется, а затем разместился на его рабочем месте за столом. Сверчинский остался за спиной арестанта.

– Итак, не будем ходить вокруг да около, товарищ Гроссовский, – Виктор Назарович сцепил пальцы в замок. – Нас интересует та давняя история, в которой косвенно были замешены вы и в которой прямо был замешан ваш новый сокамерник Резо Зурабишвили. А если уж быть до конца точным, нас конкретно интересует судьба мальчика, сына Зурабишвили.

– Что вам сказать? – Гроссовский нервно сглотнул. Подобного разговора, и уж тем более, столь прямых вопросов об Андрее он совсем не ждал. – Резо обвинялся в изнасиловании девушки. Екатерины Калюжной. Я был дружен с этим семейством. В частности, с покойным Леонидом Ксенофонтовичем. Это была его идея – засадить Зурабишвили за решетку. Его и Ирины Александровны. А Катя... Катя хотела замуж за этого человека. Между ними все произошло по любви, – Гроссовский вздохнул. – Леониду не следовало затевать всего этого... Но так уж получилось. Делу против Зурабишвили был дан ход... А потом Леонида убили.