Патрик Квентин - Другая жена Страница 4

Я видел, как в углу Поль наклонился к Дафне и что-то шепчет ей на ухо. Потом они оба присоединились к нам. Старик тем временем перешел к заключению.

— И таким образом, моя милая Бетси, по зрелому размышлению я решил, что будет лучше, если теперь ты получишь возможность доказать самой себе, что прекрасно можешь обойтись без какой-либо помощи с моей стороны.

Бетси старалась не подавать виду, но я знал, как ей было больно, как оскорбил ее этим Старик. Я был настолько взбешен, что начал вдруг бормотать что-то в ее защиту. И тут, путаясь в словах, перехватил отчаянный взгляд Поля, понял, как невозможно глупо я выгляжу, и замолчал. Наступила долгая, давящая тишина.

Потом заговорила Дафна.

— Так ты, папочка, отказываешься пожертвовать Бетси свой ежегодный взнос?

— Да, милочка. Должна же она наконец позаботиться о себе сама.

— Ах, эти милые несчастные неудачники! — Дафна захихикала, как девочка из пансиона благородных девиц, плюхнулась Старику на колени и обхватила своими холеными голыми руками его за шею. — Но, в самом деле, меня это так расстраивает! Бедняжка Бетси! Ведь у нее одна радость на свете — этот несчастный фонд! И ты же прекрасно знаешь, что без тебя она тут же обанкротится. Как ты можешь быть таким жестоким?

Стрельнув глазами в Бетси, она начала таскать отца за уши. На эти наивные шалости ее толкало не только желание похвастаться, какова ее власть над ним, но и инстинктивное желание помочь сестре. Все это было крайне неприятно. И еще неприятнее мне стало, когда я заметил, что Старик поддается. Лицо у него обмякло и порозовело, губы расслабились и в конце концов он даже начал вторить хихиканью дочери.

За неполные четверть часа у него из головы уже выветрилась идея о том, что дочери нужно стоять на своих ногах, словно ничего подобного и не говорил, и он уже подписывал чек, ворча: «Последний раз, только чтобы угодить Дафне».

Но когда он подавал чек Бетси, я увидел в его глазах коварное злорадство, и до меня дошло, впрочем, не впервые, что я попался на удочку. Его напыщенная речь, как и маска снисходительного папаши, были только игрой, частью какого-то темного, извращенного юмора богачей. В своей безмерной гордыне он с самого начала решил дать Бетси деньги, но ему захотелось вначале ее унизить, и Дафна послужила ему в этом идеальным инструментом.

В такие моменты все кэллингемовское общество подавляло и раздражало меня, и остаток вечера я провел в никудышном настроении. Но Старик, видимо, от души наслаждался. К счастью, он рано ложился спать. В половине одиннадцатого мы освободились.

Когда я пошел за плащом, Дафна отвела меня в сторону и с триумфальной улыбкой похвасталась монеткой в двадцать пять центов.

— Поль поспорил со мной на четвертак, что я не уломаю Старика. А я прекрасно справилась, тебе не кажется? — Она многозначительно прищурила свои огромные глаза. — Завтра днем я поеду в город. Раз уж я спасла для Бетси ее несчастный фонд, думаю, взамен ты мог бы угостить меня обедом.

Обедать с Дафной было делом долгим и утомительным. Но я знал, что отказываться нельзя, чтобы не обострить для Бетси ее семейные отношения.

— Ну конечно, разумеется, — ответил я.

По дороге домой Бетси держалась молодцом. Не упомянула о моей неудачной попытке встать на ее защиту и не подала виду, что отец ее обидел.

Слишком велика была фамильная гордость. И Поль был великолепен. Об эпизоде с четвертаком он умолчал. Все это он воспринимал как обычную коммерческую операцию, причем удачную.

Фаулеры собирались заехать к нам на стаканчик, но когда мы почти доехали до Бикман Плейс, Поли вдруг обнаружила, что у нее болит голова. Почти каждый раз, когда не она оказывалась в центре внимания, у нее начиналась головная боль. Другого способа добиться своего она так и не придумала. Поль, как обычно, был с ней сама нежность.

— Бедная малютка, что же делать, серое вещество — вещь капризная.

— Нет, Поль, не в том дело. Просто Старик меня утомляет…

Высадив Бетси перед домом, я отвез Фаулеров. Когда один возвращался домой, заметил вдруг, что хандра меня не покинула. После трех лет счастливого супружества бывали минуты, когда я чувствовал себя в ловушке, когда я чувствовал, что Бетси и я, при всей нашей кажущейся независимости, ничем не лучше остальных рабов в бескрайней империи старого Кэллингема. Тот день был особенно неудачным. Мне опротивели интриги вокруг места вице-президента; потом мне пришлось бессильно наблюдать, как Старик тиранит мою жену, и в довершение всего я позволил капризной девятнадцатилетней девчонке навязаться на обед со мной. И невольно мне захотелось, как перед этим Поли, немного покапризничать.

Я взглянул в окно. Был почти перед домом, где жила Анжелика.

3

Знал, что поступаю неразумно, но все-таки остановился. Не уговаривал себя, что загляну к ней из вежливости. Мне даже не слишком хотелось ее видеть. Это был просто такой неожиданный вздорный импульс сделать хоть что-то, что бы не имело ничего общего с Кэллингемами, — нечто такое, что явно бы не понравилось Старику. Ибо в минуты, когда тот взывал к спасению американской морали, он все еще возмущался «той вульгарной женщиной, от которой — и вообще от всего этого вырождающегося европейского сборища — мы тебя спасли».

Поставив машину перед домом, я нажал кнопку звонка, и когда двери подались, унылым коридором направился внутрь.

Честно говоря, я ждал, что мне откроет бледная больная женщина, как накануне вечером, но увидел я Анжелику, изменившуюся до неузнаваемости. На ней было черное платье с желтым шарфиком вокруг шеи. В платье не было ничего необычного, но шик, с которым она его носила, вместе с ненавязчивым, простым обаянием, превращали Поли в манекен из витрины, а Дафну — в сопливую девчонку. И тут я почувствовал, что счастлив.

— Я ехал мимо, и пришло в голову зайти узнать, как ты. Выглядишь ты гораздо лучше.

В ее серых глазах, мельком окинувших мой вечерний костюм, я не заметил ни удивления, ни удовольствия при виде меня.

— Хочешь зайти?

Я последовал за ней в заботливо убранную розовато-бежевую гостиную. Двери в спальню стояли открытыми, но и там все было убрано. Впечатление крайней бедности оставалось, но зато все блистало чистотой. После подавлявшей кэллингемовской роскоши, против которой все восставало у меня внутри, эта строгая обстановка производила даже приятное впечатление.

Анжелика взяла из распечатанной пачки сигарету и прикурила от кухонной спички. Вела себя со мной формально, как со случайным знакомым, решительно не воспринимая меня как бывшего мужа.

— Вчера я вела себя как глупая истеричка, — сказала она. — У тебя, видно, сложилось совершенно неверное представление.

— Тебе было плохо, — заметил я.

— Я думаю о Джимми. Я все ужасно преувеличила, сделала из этого просто трагедию. Это не так. Чтобы все было ясно — мне никакая помощь не нужна. Я со своими проблемами справлюсь.

— Сама?

— Разумеется, с ним нелегко, особенно когда выпьет, а он пьянствовал почти неделю. Но теперь все в порядке. Он был здесь сегодня. Он хороший. И все хорошо.

Ее жалкая попытка оправдать Джимми и очевидное желание захлопнуть перед моим носом дверь в свою личную жизнь меня не смутили.

— Это звучит как невероятно романтическая история. Как давно это тянется? Не параллельно ли с Чарльзом Мэйтлендом?

На эту грубоватую шутку она отреагировала скорее удивленно, чем сердито.

— О Чарльзе я уже почти забыла. С Джимми мы познакомились два года назад в Плимуте.

— Так, может быть, пора уже сделать из него настоящего мужчину, а?

— То есть, чтобы я вышла за него? Джимми на мне никогда не женится. Ни за что. Он помешан на богатой наследнице с яхтой и полным сейфом бриллиантов. Это что, обычай такой у всех авторов, и бывших тоже?

Я понимал, что злиться с трехлетним опозданием глупо, но тем не менее разозлился. Ведь тогда в Портофино я был лишен возможности сыграть финальную сцену, и теперь она предоставлялась, хотя и с опозданием.

— И тебя устраивают такие отношения?

— Абсолютно.

— А я тебя не устраивал.

— Билл…

— Теперь я вижу почему. Разумеется, я был подходящим типом. Болтаться по Европе и корчить из себя великого американского романиста — вот это да! Но я не пал достаточно низко для тебя, да? Чарльз Мэйтленд меня в этом убедил, а Джимми переплюнул нас всех. Я же не пытался тебя задушить. К тому же я делал все возможное, чтобы ты ни в чем не нуждалась, и совершил самый тяжкий, отвратительно мещанский грех — взял тебя в жены.

Лицо ее побледнело и осунулось. Я весь дрожал от желания обидеть ее, отомстить — теперь, годы спустя, когда это было уже ни к чему.

— Поздравляю! Прекрасная у тебя жизнь! Неудивительно, что ты наплевала на своего ребенка, неудивительно, что и не спросила о Рикки. Неудивительно…