Жорж Сименон - Свидетели Страница 4

— Никаких. Я прекрасно знаю, что такое присяжные, и, конечно, понимаю, что лучше было бы, если бы Ламбер признался. Но он не такой человек, чтобы признать себя виновным. Я раз шестьдесят встречался с ним у себя в кабинете, так что времени изучить его было достаточно. Жув, его адвокат, тоже предпочел бы, чтобы он признал себя виновным, тогда можно просить о снисхождении, ссылаясь на смягчающие обстоятельства.

Постепенно светлело. Первый этаж дома был довольно высокий, и через оба окна кабинета, выходящие на улицу, видны были только крыши проезжающих автомобилей. Стволы деревьев с одной стороны были черны от влаги, с веток все еще срывались капли. Напротив в незавешенном окне дома Парадесов то появлялась, то исчезала горничная в белой наколке. Г-жа Парадес была одной из самых красивых женщин, каких Ломону доводилось встречать. Сейчас из дверей ее дома выйдет няня с двумя детьми — одного она покатит в коляске; другого, мальчика, переходя улицу, возьмет за руку.

Ломона бросало то в жар, то в холод; несколько раз он вставал и поправлял дрова в камине.

В половине десятого, собираясь выходить, он сложил бумаги в кожаный портфель, потом вдруг заколебался, подошел к книжному шкафу: нижнее отделение его служило баром.

Ломон, как правило, не пил, вино за обедом разбавлял водой. Накануне вечером он забыл про грог, а сейчас подумал, что глоток чего-нибудь крепкого — коньяку или рома — прогонит невыносимо тоскливое ощущение. Рюмки в кабинете не оказалось. Решив не звонить прислуге, Ломон сам пошел в буфетную, находящуюся рядом со столовой, и, возвращаясь, столкнулся с Анной, которая спускалась по лестнице.

Ломону показалось, что при виде рюмки на лице служанки мелькнула понимающая улыбка. Ему стало неловко: получилось так, словно Анна наконец-то открыла его тайный порок. Тем не менее он налил коньяку, выпил залпом, словно лекарство, и сразу почувствовал, как к голове прилила кровь.

До Дворца Правосудия ходу было примерно как до аптеки Фонтана, но в противоположном направлении, вниз по улице, и Ломон обыкновенно отправлялся туда пешком. Он шагал и курил трубку, хотя успел бы покурить и перед заседанием.

Город был серый, однообразно серый; на каменных фасадах чернели пятна — следы дождя. Как и следовало ожидать, под колоннадой Дворца народу было много; несколько фоторепортеров нацелили на Ломона аппараты, фамильярно осведомились:

— Вы позволите, господин председатель?

Все было обычно. Старый репортер, который вел судебную хронику еще когда Ломона назначили сюда помощником прокурора, подошел пожать ему руку.

— Обвиняемый продолжает утверждать, что невиновен?

— По крайней мере, такова была его позиция вчера вечером.

— Ну, в данном случае он ничего этим не добьется. До скорой встречи.

В коридоре, направляясь к своему кабинету, Ломон то и дело пожимал руки знакомым. У дверей ему встретился советник Фриссар, уже успевший облачиться в судейскую мантию; Ломону показалось, что советник смотрит на него как-то не так. В его взгляде смешивалось любопытство и сожаление. Ломон внезапно покраснел: он вспомнил, как этой ночью выскочил от Армандо и чуть было не толкнул г-жу Фриссар. Уж не воображает ли советник, что…

Ломон решил было объясниться, но промолчал: в такой ситуации любые объяснения выглядели бы нелепо и только ухудшили бы дело.

— Зал полон! — сообщил Фриссар, — Коридор тоже забит.

— Ого!

Ломон собирался переговорить с ним о многом, но тут же забыл о своем намерении. Он вошел к себе в кабинет, поставил на стол портфель, снял черное пальто и шляпу.

— Добрый день, господин председатель! — приветствовал его секретарь суда милейший Ланди, направляясь к вешалке за мантией Ломона бесшумной походкой церковного служки.

— Добрый день, Ланди. Как ваша дочурка? Ей лучше?

— Намного. Доктор говорит…

Его дочь недавно переболела менингитом.

Ланди помог ему облачиться в мантию, и тут, как при недавней встрече с Фриссаром, Ломону показалось, что он улавливает на лице секретаря не совсем обычное выражение. Ломон отреагировал не сразу: был слишком озабочен, к тому же в висках стучало, кожа на лице противно горела.

Он собрался было пожаловаться:

— Кажется, у меня начинается грипп…

Но тут зазвенел телефон, и, может быть, поэтому он ничего не сказал; хотя нет, телефон был позже: еще до звонка в памяти Ломона всплыли лицо и печально удивленные глаза Ланди.

2

Хозяйка перчаточного магазина на улице Кармелитов

Высокий узкий лаз с кессонным потолком и стенами в панелях из темного дуба напоминал церковь или, скорее, монастырскую часовню.

В совещательной комнате, тоже обшитой дубовыми панелями, где судьи ожидали перед выходом в зал, Ломон, глядя на коллег в мантиях, всякий раз думал о канониках, готовящихся в соборной ризнице к мессе. Атмосфера священнодействия чувствовалась и в том, как после возгласа судебного пристава: «Суд идет» — прекращался нетерпеливый гул толпы и наступала почти религиозная тишина, напоминающая тишину в церкви, и в том, что у Ломона, когда он ожидал, пока усядутся заседатели, а затем почти литургическим жестом снимал судейскую шапочку, возникало ощущение благоговейной торжественности.

В такие дни ему было очень досадно, что жена ни разу не видела его в роли председателя уголовного суда. В исправительном суде она бывала, но в уголовный Ломона назначили четыре года назад, когда Лоранс уже не выходила из дому.

Ломон знал, что Дьедонне Ламбер сидит между двумя жандармами на скамье подсудимых, справа, и, стараясь не поворачиваться в его сторону, обводил глазами публику — две с лишним сотни лиц, освещенные тремя свисающими с потолка огромными плафонами. Было очень жарко. В этом зале всегда либо очень жарко, либо очень холодно, и обязательно шипит один из радиаторов отопления. Опыт подсказывал Ломону: скоро он даст приставу знак открыть окна. Открывались, правда, не сами окна, высокие, до потолка, а форточки. Прорезаны они были в самом верху, открывали их, дергая за длинные шнуры, и всякий раз, исполняя распоряжение Ломона, старик Жозеф оказывался в центре внимания публики.

В полной тишине судья Деланн, один из двух заседателей, кашлянул, и Ломон, прочищая горло, тоже ответил ему сухим покашливанием. Это было своего рода вступление, прелюдия. Словно проверяя, все ли на месте, Ломон убедился, что прокурор Армемье сидит в своей красной мантии на скамье обвинителя, и сразу же перевел взгляд на худое лицо Жува, представляющего защиту.

Публика могла счесть, что пауза затягивается. Ломон никогда не умел сразу же открывать заседание; будь это в театре, на галерке уже затопали бы ногами, здесь же по залу лишь пробежала волна покашливанья; наконец, кто-то шумно высморкался.

— Приступаем к назначению присяжных.

В голосе Ломона пока еще не было твердости. Он повернулся налево: там в напряженных позах сидели пятнадцать мужчин и женщин — почти все одетые по-праздничному.

Секретарь суда начал перекличку; голос его тоже не набрал еще силу, и какой-то старик крикнул из глубины зала:

— Громче!

Голос секретаря поднялся тоном выше.

— Весперо, Юбер-Жозеф.

— Здесь.

— Роше, Жан-Марсель-Огюст.

Встала женщина и протянула секретарю бумажку — свидетельство о болезни.

— Патине, Розали-Катрин.

— Здесь.

Люди в зале, должно быть, думали, что Ломон рассматривает их, на самом же деле взгляд его пробегал по лицам, не задерживаясь ни на одном.

Звучали все новые и новые имена. Когда список был исчерпан, судебный пристав приступил к жеребьевке присяжных и первой прочел фамилию одной из женщин.

— Заявляю отвод! — объявил Жув.

Чуть позже он дал отвод еще одной женщине, а прокурор — Гастону Руле, владельцу двух самых больших кинотеатров в городе.

Может быть, адвокат считает, что женщины будут слишком суровы к женоубийце? А государственный обвинитель в свою очередь решил, наверно, что владелец зрелищных предприятий, в частности кино, предрасположен к снисходительности к представителям преступного мира.

Все это заинтриговало и немножко обеспокоило Ломона.

Выбрать нужно было семерых из пятнадцати. Г-жа Фальк, жена строительного подрядчика, оказалась единственной женщиной, избежавшей, бог весть по какой причине, отвода со стороны Жува.

Все время, пока шли процедурные формальности, Ломон ощущал во рту неприятный привкус и, вспомнив взгляд, который Ланди бросил на него в кабинете, догадался: секретарь, очевидно, уловил исходящий от него запах спиртного. Но ведь доза была совершенно ничтожная; правда, чувствовал себя Ломон так, словно всю ночь пропьянствовал — наверно, потому, что почти не позавтракал и выпил, можно сказать, натощак. Он старался не поворачиваться к заседателям, особенно к Фриссару — тот сидел слева, рисуя на листке геометрические фигуры.