Франсиско Павон - Опять воскресенье Страница 4

– Большое спасибо за доверие, Блас, но, как справедливо тебе заметили, я действительно теперь занимаюсь только муниципальными делами, так что советую тебе немедля пойти в жандармерию.

– Нет, Мануэль, лучше сходите туда сами, вы больше моего разбираетесь в таких делах.

– Но я ведь не являюсь свидетелем. Ими являетесь ты и домработница дона Антонио. Вы единственные, кто постоянно общался с ним и хорошо его знал. Еще раз благодарю за доверие, по, к сожалению, ничем не могу помочь.

– Тебе доверяю не только я, но и весь наш город, со всеми его жителями, муниципалитетом и синдикатом, как пишут теперь в книгах, которые читает мой сын… Так, значит, начальник, мне ничего не остается, как отправиться в жандармерию?

– Да, другого выхода нет.

– Послушай, Мануэль, не будь таким формалистом. Загляни хотя бы в квартиру дона Антонио. Может, тебе удастся найти какую-нибудь зацепку… и помочь жандармам.

– Нет, дон Лотарио. Если кто-нибудь увидит, как я вхожу в дом, где живет дон Антонио, по всему городу поползут слухи.

– А вы, Мануэль, сделайте вид, будто идете в фотоателье за фотокарточками, и оттуда через внутреннюю дверь, которая выходит как раз к лифту, проскользнете, как мышь, наверх, никто и не увидит.

– У вас в доме слишком много жителей, чтобы проскользнуть незаметно. Кто-нибудь непременно увидит меня из окна, с балкона или на лестнице.

– Знаете, что мне пришло в голову? Поскольку я каждую ночь после трех просыпаюсь… Такая уж у меня привычка… и иду по надобности, я буду вас ждать в неосвещенном подъезде… И мы поднимемся наверх в квартиру доктора… А завтра утром я пойду в жандармерию.

– Мануэль, по-моему, Блас неплохо придумал, а? – сказал дон Лотарио.

– Конечно, – поддержал ветеринара Браулио, – а до этого зайдем ко мне и поужинаем. У меня в холодильнике припасены три зажаренных бараньих головы – по одной на брата. И сделаем яичницу. А заодно поболтаем. Идет?

– Идет! – вдохновился Плиний. – Итак, до встречи, Блас, только никому ни слова.

– Приятно сознавать, что наши головы никто не зажарит и не съест, верно, Браулио? – проговорил дон Лотарио.

– Еще неизвестно, что хуже, сеньор ветеринар: чтобы зажарили лучшую часть нашего тела или целиком зарыли глубоко в землю на съедение истинным ее обитателям.

– Ты даже во время еды не перестаешь говорить о смерти, Браулио.

– Во-первых, не я начал, а во-вторых, сеньор начальник, еда, которую мы сейчас поглощаем, сама располагает к подобным разговорам.

Они ужинали под навесом того же погребка, что и днем. Лампочка, свисая с наружной стороны балки, отбрасывала свет на тарелки. А луна за забором освещала трубу соседнего винокуренного заводика, торчавшую словно поднятая вверх рука.

– Слушай, Браулио, – вдруг озабоченно спросил Плиний, – ты всерьез говорил о веревке, припрятанной в чулане, на которой собираешься повеситься, или пошутил?

Браулио от удивления раскрыл рот и вытер жирные губы салфеткой пшеничного цвета.

– Повеситься? Я такого не говорил. А веревка действительно на всякий случай лежит в чулане. Я купил ее в позапрошлом году на ярмарке. И храню в дедовском сундуке, доставшемся мне в наследство… Хотите, покажу? – предложил он, усмехнувшись.

– Не надо, Браулио, мы верим тебе на слово.

– Ну, не хочешь посмотреть на веревку, взгляни хотя бы на сундук, Мануэль. Он тебе понравится. Такой приземистый, обтянутый бараньей кожей, с перетяжками и замками из крепкого железа.

– Успокойся, Браулио, мы и так тебе верим, – повторил Плиний. – И все же что могло случиться с доном Антонио? Ума не приложу! Обыкновенный, ничем не примечательный холостяк. Во всяком случае, таким он казался на вид… вернее, кажется… одному богу известно, что с ним сталось…

– Каждый день в половине четвертого он пил кофе в казино «Сан-Фернандо», даже если его ждал с визитом тяжелобольной, – добавил дон Лотарио.

– А каждый понедельник ходил бриться и стричься в ту же парикмахерскую, что и я… Он терпеть не мог патлатых… Частенько я видел, как, выйдя из парикмахерской, он аккуратно отряхивал с рукавов оставшиеся волосинки. И, насколько мне помнится, доктор из тех немногих мужчин, которые носят брюки на подтяжках… У него были очень тощие бедра.

– Черт подери, дон Лотарио! Какое отношение имеет толщина бедер к его исчезновению? – удивился Плиний.

– Вот именно, – вставил свое слово Браулио, тараща глаза и вращая ими во все стороны.

– Он всегда говорил то, что думал, – продолжал дон Лотарио. – Отводил взгляд от собеседника и с видом оракула вещал правду. И никогда не скрывал от своих пациентов диагноза, даже если этот диагноз был смертельным. За это многие больные недолюбливали его. И тем не менее предпочитали обращаться именно к нему, потому что ни один врач во всей провинции не мог поставить диагноза точнее, чем он. Вместо того чтобы любоваться красивыми ножками и нарядами женщин, Антонио вглядывался в них и наметанным глазом безошибочно определял, у кого повышена кислотность, а у кого гастрит. Он способен был распознать рак за версту и видел варикозное расширение вен даже сквозь высокие голенища сапог. Он вполне мог бы стать национальной знаменитостью, но предпочитал жить в провинциальном городке и часто говорил мне, что ему претит грязь крупных городов… Я всегда относился к нему с большим уважением, хотя нельзя сказать, что он был мягким человеком.

– Вполне возможна, дон Лотарио, что он не умел проявлять своих чувств, вернее, не умеет… мы говорим о нем так, словно он уже умер…

– Верно, Мануэль, ты то поешь за здравие, то за упокой… – изрек Браулио.

– Вряд ли такой благоразумный человек, как доктор Антонио, мог уехать куда-нибудь, никого не предупредив, – сказал Плиний. – И меня это настораживает!

– Меня тоже, – согласился дон Лотарио. – Невольно начинаешь думать, что его убили или похитили.

– Похитили, дон Лотарио? Человека, который вел праведный образ жизни, не занимался политикой и был лишен всяких страстей?

– А если бы даже он занимался политикой, то в нашем городишке никто никого не убивал и не похищал испокон веку.

– Вам не приходит в голову, Браулио и дон Лотарио, – вы ведь дружили с ним, – что тут может быть замешана какая-нибудь любовная интрижка?

– Нет, не думаю. Трудно поверить, Мануэль, но дон Антонио всегда сторонился женщин и, по-моему, боялся их не меньше политики. Уединенная жизнь холостяка и врачебная практика – вот его удел. Разумеется, он мог мечтать о них, но об этом никому, кроме него, не известно… – Дон Лотарио смолк на мгновение, а затем продолжал: – Ни толстый, ни худой, ни блондин, ни брюнет, ни красавец, ни урод, он был средний во всем, кроме своего удивительного умения ставить диагнозы больным, всегда сохранять благоразумие и быть сдержанным. Лишь две веснушки вызывающе красовались у него на носу.

– Ну, положим, не две, а больше, – уточнил Плиний.

– Я говорю о самых заметных. Дон Антонио не мог находиться в обществе людей больше часа. И если болтовня затягивалась, будь то на похоронах, свадьбе или во время врачебного консилиума, становился рассеянным и уединялся… Его нередко можно было увидеть одного, в сторонке… – заключил дон Лотарио.

– Как мало мы знаем о человеке! – воскликнул вдруг Браулио. – Воистину, чужая душа – потемки! Мы судим о человеке лишь по выражению его лица или по его поступкам.

– И по словам, Браулио.

– Слова, Мануэль, почти всегда служат нам мостиком для общения. С детства нас научили говорить одни и те же слова, и мало кто употребляет какие-то свои, особенные. С самого рождения в нас вдалбливают значение этих слов, учат произносить их, а потом мы повторяем их ежеминутно. Нас научили придавать лицу определенное выражение, здороваться, смотреть, смеяться в каждом отдельном случае по-разному. Лишь очень немногие говорят то, что думают и чувствуют… Да, так я вот к чему: мы до такой степени углубились в себя, обособились, что в момент смерти никто не знает нашей подлинной сущности. Именно поэтому наша попытка проанализировать, каков же дон Антонио на самом деле, привела к тому, что мы знаем о нем лишь несколько деталей, которые мало что говорят о его подлинных качествах; это лишь чисто внешние признаки, по которым мы о нем судим… Если бы в минуту смерти гримаса навсегда застывшего лица отражала бы нашу суть, было бы удивительно легко познать ближнего, определить, каков он на самом деле. Но черт подери! Свою истинную суть мы уносим в могилу.

– Согласен, Браулио, но, откровенно говоря, мало кто из нас, простых смертных, обладает достоинствами, о которых стоит сожалеть.

– Конечно, Мануэль, но я имею в виду не скрытые, врожденные способности человека, а самые обычные, пусть даже заурядные черты его характера. Пояснить? Я убежден, например, что дон Антонио такой же, как и миллионы других людей. И такой же врач, каких тысячи. Но у него есть свои отличительные черты характера, а вот о них-то мы ничего не знаем. В каждом из нас смешались гены многих людей: отца, матери, деда, бабки, прадеда, прабабки, прапрадеда, прапрабабки и так далее… Смешалось такое количество достоинств и недостатков, что в них невозможно разобраться.