Иван Шевцов - Что за горизонтом? Страница 40

— А родители не дали своего согласия, и брак не состоялся, — парировал Малинин. — Гете был благородный кавалер: он просил согласия родителей. Вы, Егор Лукич, почему-то пренебрегли мнением родителей своей возлюбленной?

— Я очень уважаю родителей Ларисы и признаю свою вину: так случилось, что не обратился за согласием. Не посоветовала Лариса. Она не шестнадцатилетняя Ульрика, а вполне взрослая, самостоятельная женщина, способная решать свои проблемы. Тем не менее — извините.

Тут я решил, что мне следует опять нарушить нить разговора.

— Между прочим, Павел Федорович, хочу вам сообщить самый последний исторический факт из серии Гете-Пикассо: совсем недавно восьмидесятичетырехлетний Сергей Михалков — по популярности равный Пикассо — женился на сорокалетней. Покорился любви, Дорогой Павел Федорович: Пушкин прав.

Малинин как-то неожиданно опустился в кресло и, наклонись, обнял голову двумя руками. С минуту в комнате стояла натянутая, как струна, тишина. Наконец профессор, не поднимая головы, глухо заговорил:

— Вы украли, похитили мою единственную дочь. Вы человек, которого я считал честным и порядочным, совершили нравственное преступление… Любовь! Да, это святое понятие! Но преступно покрывать им безрассудство. Чувства должны контролироваться разумом. Особенно в преклонном возрасте. — Он опустил руки на колени, взглянул кратко сначала на меня, потом перевел взгляд на Лукича и уже говорил, обращаясь к нему:

— Да, я не могу приказать Ларисе, не могу заставить. Она упряма, самонадеянна. Но я прошу вас, Егор Лукич, уразумить ее, освободить от себя, отпустить. Убедить ее, что у вашей любви, в ваших отношениях нет будущего. Представьте себя на моем месте. Я взываю к вашей совести, — Голос его дрогнул умоляюще, и выводы его были настолько убедительны, что я даже не мог себе представить, чем на них сможет ответить Лукич. Он слушал молча и как бы в знак согласия легко кивал головой. Когда Малинин умолк, Лукич, словно про себя повторил его слова.

— «Освободить», «отпустить». Она свободна, я ей не раз об этом говорил. И буду еще говорить и постараюсь вразумить. И о том, что нет будущего, тоже скажу. Пусть думает и решает. Последнее слово за ней.

Лукич отошел от портрета и сделал шаг к креслу, в котором сидел профессор. Остановился перед ним, выпрямился во весь рост и мягко, очень дружелюбно произнес:

— Я обещаю вам, Павел Федорович, сделать все от меня зависящее. Обещаю.

На этой ноте и был завершен нелегкий для обеих сторон разговор. Простились они в прихожей, пожав друг другу руки. Я решил задержаться. Некоторое время мы молчали, как после пролетевшей мимо опасности. Наконец, Лукич сказал упавшим голосом:

— Ты знаешь, что такое трагедия? Вот это то, что я сейчас пережил. Впрочем, не пережил: это только начало. В жизни у меня были личные драмы. Они оставляли на сердце рубцы. Заживали. Они не смертельны. Трагедия — это трагедия. Совсем другое. Пойдем на кухню, У меня есть армянский коньяк. Расслабимся.

Мы выпили по рюмке. Я спросил Лукича, где Лариса. Он пожал плечами:

— Не знаю. Я жду ее звонка. Я передам ей дословно весь разговор с Павлом Федоровичем. Пусть решает сама. Если ее решение будет во благо ей, я только порадуюсь. Я не эгоист. Для нее, ради нее я готов на любую жертву. Скажет она: «умри Егор!» Умру, спокойно, потому что без нее жизнь бессмысленна. Я понимаю: ты не веришь, ты считаешь, что я ее сочинил, превознес до неба. Ты знал Альбину. Пойми — Лариса не Альбина. Она богиня. И об этом знаю только я и никто более. Не мной придуманная, а мной открытая.

— Так открывают новые звезды, — с легкой иронией заметил я. Он смолчал.

Он быстро хмелел, и я на всякий случай взял наполовину выпитую бутылку коньяка и спрятал в холодильник. Он не стал возражать. Он размяк и казался безучастен.

— Послушай, Лукич, ты знаешь: я написал четырнадцать романов, и во всех присутствует любовь и женщины. Очень разные, главным образом положительные, героические, светлые, добрые. Я вообще преклоняюсь перед женщиной, ты это знаешь. Но такой любви, как у тебя с Ларисой, я не встречал..

— И не встретишь, — упавшим голосом вставил он. — Потому что она единственна на всю Россию. А может и на Вселенную.

— Ну, так считали и считают многие. Особенно юные.

— Юные — да, пожилые — нет. Вот в чем разница.

Несколько раз я порывался уходить, но он останавливал меня:

— Посиди. Она должна позвонить. Непременно.

И она позвонила. Она говорила бойко, торопливо, прерывисто, взвинченным тоном:

— Егор, родной мой! Прости меня: случилась!

— Я плохо тебя слышу, повтори, — просил он.

— Я случилась. То самое, чего мы с тобой хотели.

— Ты откуда говоришь?

— Из машины, которая называется «Ауди». Я еду в Тверь. Всего на день — на два. Доложу своим родителям: пусть не волнуются. У меня появилась крыша над головой и производитель. Ты извини меня, я немножко под шампанским. Когда вернусь в Москву, я тебе позвоню и все объясню. Я прошу тебя, ради Бога, не расстраивайся и не переживай. Помни: ты был для меня и остался легендарным и единственным, навсегда остаешься таким. Не одному своему слову, тебе сказанному, я не изменю и не возьму обратно. Запомни, милый мой.

Вот и весь разговор. Лукич растерянно посмотрел на телефонную трубку, словно ожидая от нее каких-то иных, утешительных слов. Трубка молчала.

— Да… Трагедия, которую я ожидал, но в реальность которой не верил. И все-таки, несмотря ни на что — Любовь бессмертна! — убежденно сказал он, перефразировав уже ранее сказанное и Тургеневым и Сталиным, и может другими, нам неизвестными. Прощаясь, я сказал:

— Не печалься, старина, все образуется. Звезд несметное число на небе и на земле. А ты отличный астроном-профессионал. Не думай о трагедии личной. На фоне трагедии России и русского народа твоя история великой любви лишь частный эпизод, касающийся только вас двоих. Лариса не исчезла. Она вернется. Вот увидишь.

Лукич смотрел на меня каким-то странным смешенным взглядом, в котором соединились растерянность, недоумение, глубинная тоска и едва заметная искорка надежды.

— Все образуется, — повторил я утешительные слова, в надежности которых и сам не был уверен, потому и прибавил: — Жизнь продолжается. Она — штука сложная и немилосердна к тем, кто не принимает ее вызов и в отчаянии опускает руки. Но мы не из тех, Лукич, мы из стального поколения.

— Ты хотел сказать «из сталинского», — не спросил, а утвердительно поправил он и преднамеренно бодро произнес: — Примем вызов и поборемся!

По лицу его пробежала вымученная улыбка, а глаза ожесточенно заблестели.

— Мне хотелось пронести нашу любовь за горизонт, то есть в новый двадцать первый век, — сказал Лукич.

— Мысль благородная. Символичная. Будем надеяться, что она осуществится.

— Нет, не верю, — сказал он унылым голосом. Глаза его потухли, лицо потемнело.

— А ты верь. Ты же принял вызов. Вот и борись, сражайся по-сталински. — Он коротко взглянул на меня и вымученно улыбнулся.

— Позванивай мне и заходи, — сказал я прощаясь.

— И ты не пропадай и не проходи мимо.

По пути домой в метро и троллейбусе я думал над историей этой необычной любви. Сегодняшнее поведение Ларисы мне показалось очень странным, не объяснимым, никак не вяжущимся с ее цельным характером и образом, каким сложился он в моем сознании. В чем причина такого неожиданного, резкого оборота? Была ли настоящая, сильная любовь с ее стороны? Можно было бы понять и объяснить ее постепенное охлаждение, разочарование. Но что б так внезапно, вдруг?! Да и о разочаровании речи нет, она подтверждает свою верность и любовь, называет его легендарным и единственным и в то же время уходит к другому, который дал ей крышу над головой и возможно ребенка — ее мечту? Нет тут какая-то путаница, распутывать которую еще придется не одному Лукичу, но возможно и мне на правах его друга и быть может автора романа о необыкновенной Любви. Мысль написать такой роман у меня зародилась уже с год тому назад и постепенно зрела. Не доставало главного — конфликта. И вот, наконец, появился конфликт. Но разве дело в конфликте? — спрашивал я себя, придя домой и отвечал: — Тут главную основу, идею, мысль составляет Любовь. Конфликт — это лишь каркас, скелет романа. А содержимое, заполнявшее его — величайший взлет человеческого духа, бесценный, божественный дар природы — Любовь. Это высокое искусство, которым не каждый человек наделен одинаково природой, как и талантом. Страстно влюбленный не приемлет советов, точно так же, как отвергает их и великий художник, сердцем создающий свое творение.

Лукич умел любить искренне, горячо, с открытой душой. Я знал его отношения с Альбиной, и радовался за него и сокрушался, когда между ними произошел разрыв. И не по вине Лукича. И я подумал: талант любить всегда сопутствует творческому таланту. Тут есть какая-то предпосланная закономерность. Я вспомнил его желание пронести свою любовь за горизонт. И мне захотелось спросить современного Нострадамуса: а что там, за горизонтом? Что уготовлено там России — гибель или возрождение? Черный жидовский шабаш или светлое православное воскресение?