Б. Седов - Заложник Страница 45

- Так им! Полосатую палку им в жопу! Наступил миг истинного народного единства - годы бессильной ненависти к дорожным вымогателям выплеснулись в беззаветное ликование по поводу настигшего их возмездия. Запивалов от ужаса тихо поскуливал, уткнувшись носом в асфальт, Оглушенный пережитым, Ширинко завороженно следил за ликующими недругами, как кобра за свистулькой факира. Вдруг он встретился глазами с блаженно улыбавшимся водителем. Тот вздрогнул, и улыбка сошла с его лица. Быстрым шагом подошел он к съежившемуся и как будто даже сдувшемуся Ширинко и застыл в напряженной позе. Пауза казалась бесконечной. - Да я… Да я за такое готов последние права отдать! - срывающимся голосом выкрикнул наконец дождавшийся возмездия автомобилист и плюнул Ширинко прямо на макушку. Это было последнее, что еще смог вместить потрясенный Ширинко. Он потерял сознание. ЭПИЛОГ На Финляндском вокзале, в большом стеклянном ящике, сооруженном еще в дремучее советское время, стоит красивый зеленый паровоз. Когда-то на нем приехал в Петербург человек, которого называли вождем мирового пролетариата. На самом деле был этот человек провокатором и поджигателем, и то, что началось после его прибытия, перевернуло весь мир. Люди стали с особым рвением убивать друг друга, брат шел на брата, сын казнил отца, и вообще - происходило то, что некоторые были склонны считать пришествием Антихриста. Большевики грозились раздуть мировой пожар на горе всем буржуям и выполнили свое обещание. Пожар пронесся по всей Земле, но пострадали от него как раз не буржуи, а по большей части люди талантливые, работящие и вообще достойные. Потом лысый низкорослый провокатор благополучно скончался от сифилиса, а придворные художники стали рисовать его портреты в разных видах, в том числе и в кабине этого самого паровоза. На одной из картин вождь мирового пролетариата мужественно высовывался из окна кабины и, приставив руку к глазам наподобие козырька, зорко смотрел вперед. И видел он там не только приближавшийся Петроград, но и будущее, которое другие люди с его слов считали светлым. Каким его видел он сам, никому не известно, потому что чужая душа - потемки. Итак, поджигатель скончался е положенный ему срок, а паровоз водрузили на внутреннюю площадь Финляндского вокзала и обстроили стеклянной коробкой. И с тех пор люди, договаривавшиеся о встрече на Финляндском вокзале, так и говорили: встречаемся у паровоза. Тот, кто садился в вагон электрички, отправлявшейся с третьей платформы на Сосново, уже через пятнадцать минут езды оказывался на бывшей финской территории, в настоящее время напоминавшей о своих бывших хозяевах только добротными финскими фундаментами, сложенными из крупных, тщательно подобранных камней, да неудобными для языка названиями населенных пунктов. Все, что было построено когда-то финнами, постигла печальная участь, и теперь только эти фундаменты напоминали о том, что раньше на Карельском перешейке жили другие люди, которые любили свою землю, ухаживали за ней и жизнь их была безмятежна и спокойна. Сосново не было конечной станцией на этой железнодорожной магистрали. Дальше был Приозерск, а еще севернее - Выборг, но Знахарю не хотелось забираться так далеко, и он остановил свой выбор на станции «67-й километр», которая была следующей после Орехово. В начале пятидесятых годов руководство Государственного оптико-механического завода, а попросту - ГОМЗа, стало выделять своим сотрудникам участки под садоводство. Получив пресловутые двенадцать соток, люди забывали обо всем и каждый свободный день проводили на даче, самозабвенно отпиливая, строгая и приколачивая. Женщины, задрав зады к небу, копались в грядках, а мужчины строили, с наслаждением удовлетворяя задавленное советской властью древнее и могучее, как мир, желание иметь собственный дом, Довольно долгое время все держалось в рамках устава садоводства, то есть площадь и этажность строений не выходили за положенные чиновниками пределы, но с годами дисциплина ослабела. Кто-то нагло пристраивал к своей фазенде полноценный второй этаж, где-то общая площадь застройки занимала аж половину участка, и никому ничего за это не делалось. А потом настала перестройка, вожжи, скрепы и прочие узы лопнули, и каждый стал строить во что горазд, твердо зная, что в крайнем случае даст кому надо взятку и от него отвяжутся. От Малого Ореховского озера в сторону леса шла улица, по странному стечению обстоятельств называвшаяся Лагерной. Там было много и других улиц, но эта была центральной и прошивала поселок до самого леса, а дальше становилась обычной лесной дорогой, которую местные жители именовали Военной. Если доехать до леса и свернуть направо, то можно оказаться на улице Голубой. А можно и не оказаться, потому что Голубая улица была неявной и пересекалась с Сосновой, понять которую было гораздо проще. В конце Сосновой улицы, в нескольких метрах от леса, стоял широкий одноэтажный дом. Был он сделан из бревен, покрыт финской металлочерепицей и в общем не очень отличался от других домов, построенных состоятельными людьми. Двойной участок в двадцать четыре сотки был окружен трехметровым дощатым забором без единой щели, и в этом тоже не было ничего особенного. Многие не любят, чтобы за его жизнью наблюдали любопытные соседи и прохожие. Построил этот дом человек, который всю жизнь, а она в основном протекала в советскую эпоху, был спекулянтом-одиночкой. Заработал он себе за это время мешок денег, седые волосы, язву желудка и четыре инфаркта. Пятнадцать последующих лет прошли относительно спокойно, но однажды в его дом залезли местные воришки, и у него от огорчения и жадности случился пятый инфаркт, который оказался последним и окончательным. Дом перешел в наследство его сорокалетней дочери, и она недолго думая выставила дом на продажу, то есть повесила на магазине, что у озера, объявление о продаже дома. Не успела она отойти на несколько шагов, чтобы полюбоваться на дело рук своих, как к объявлению подошел расслабленный на жаре молодой мужчина в объемистых холщовых шортах и колониальном шлеме. Поигрывая совершенно белогвардейской тросточкой, он изучил объявление, потом повернулся к продавщице дома и, наставив на нее черные очки «Рэйбан» за четыреста долларов, приятным голосом спросил: А можно взглянуть на этот дом площадью э-э-э… Он повернулся к объявлению и прочитал:

- Сто сорок погонных метров. Снова наведя непроницаемые очки на бедную сироту, он сказал:

- Я как раз ищу себе дачный домик, а этот, наверное, так оригинален… Сто сорок погонных метров! Это в длину. А в ширину он сколько? До сорокалетней сироты наконец дошло, в чем дело, и, рассмеявшись, она сказала: Конечно, не погонных, а квадратных, Я все перепутала. А на домик посмотреть можно. Тут идти минут десять. Зачем же идти, - улыбнулся Знахарь, - вот машина. И он повел рукой в сторону огромного черного "Хаммера», стоявшего в тени под деревом, - Садитесь, пожалуйста, и поехали смотреть дом. Сирота с подозрением посмотрела на устрашающий джип, потом прикинула, что с собой у нее всего лишь сорок рублей, так что, если ее ограбят, ущерб будет невелик, и согласилась. - - А как называется эта машина? - спросила она, залезая на переднее сиденье, где можно было свободно разместиться втроем. Она называется -молоток™, - ответили ей с заднего сиденья. Оглянувшись, сирота увидела, что сзади вольготно расположились еще трое пассажиров - красивая девушка лет тридцати, здоровый парень с черной косичкой и помятым носом, похожий на самурая, и какой-то чукча, - - Да, так и называется, - подтвердил обладатель колониального шлема, устраиваясь за рулем, - только по-английски это звучит иначе: «Хаммер». А, понятно.,. Вот по этой дороге прямо, а потом, я покажу где, направо. Через несколько минут «Хаммер», покачиваясь на рытвинах, подъехал к высокому забору, из-за которого виднелась зеленая финская крыша. Знахарь заглушил двигатель и сказал:

- Ну что же, даже не видя дома, я уже могу сказать, что мне здесь нравится. Лес рядом, да и заборчик правильный,. Кстати, как вас зовут? Меня, например, Майкл, Майкл Боткин. Сидевшая сзади Рита фыркнула, и Знахарь, кашлянув, добавил;

- Ничего особенного а этом нет. Я американский правнук того самого Боткина, который изобрел желтуху. - Правда? - обрадовалась сирота, - А я - Татьяна, Татьяна Пеньковская, Знахарь усмехнулся и сказал: Только не говорите мне, что вы внучка того самого шпиона, который в пятидесятых годах… Нет, - решительно ответила Татьяна, - не внучка. Это я по мужу Пеньковская. А девичья фамилия - Скуратова. Тоже ничего, - кивнул Знахарь и, не сдержавшись, захохотал. Не обращайте на него внимания, - посоветовала с заднего сиденья Рита, - он только что из стационара. То смеется, то плачет, а ночью ходит по крыше. Кстати, у вас тут, я вижу, хорошая крыша - пологая такая, легко равновесие удержать. Молчи, женщина, - грозно сказал Знахарь и распахнул дверь. - Пошли смотреть домик. Все выбрались из машины, и Татьяна, поковырявшись кривой проволокой в высокой калитке, открыла ее. - Прошу вас, - сказала она и с интересом посмотрела на Знахаря. - А вы в каком стационаре лежали? В третьем?