Татьяна Полякова - Деньги для киллера Страница 5

Выходят двое. Здоровенные мужики. Взяли лопаты, через ограду перелезли и давай копать. Тут я понял, эти, как их называют…

Грабители, одним словом, ну, я не удержался и сказал им пару ласковых. Они быстренько в машину и уехали.

— Может, это тебе приснилось? — спросила я, заметив некоторое несоответствие рассказа с действительностью, а Сонька головой покачала:

— Чокнулся, пенек старый, а если б эти здоровые мужики да тебе лопатой по голове?

— Я уж и сам потом струхнул…

— А чью могилу раскопали? — спросила я. — Богатый кто похоронен был?

Надо сказать, что кладбище здесь древнее, лично мною был обнаружен надгробный камень, датированный 1778 годом.

— Так ничью, — растерялся Максимыч.

— Как ничью?

— Вот так. Рыли прямо у ограды. На пустом месте то есть.

— Чего-то ты совсем заврался, — нахмурилась Сонька. — На пустом месте кто ж грабит?

— А вот и нет, — обиделся Максимыч, — я ночью-то разглядывать не стал, как эти укатили, велосипед прихватил и домой, а утречком встал и скоренько сбегал — любопытство одолело.

— Ну и что?

— Ничего, вырыта яма. Видно, спугнул я их.

— Да, история, — вздохнула я.

— Вот так, девки, думаю в село идти, сообщить куда следует.

— А чего ж не позвонил.

— Такое дело, думаю, лично надо…

Мы с тоской переглянулись и уставились на Максимыча.

— Ты вот что, — не выдержала Сонька, — ты б помалкивал обо всем этом. Совершенно не твое это дело. Времена нынче такие, свидетели долго не живут. Ну, сообщишь, куда следует, яму свою дурацкую покажешь.

Они рукой махнут и уедут, а ты останешься один во всей деревне. Так что помалкивай, и нам зря рассказал, теперь вот ночь не спать.

— Думаешь, Софья, тут опасное что-то?

— Сам посуди…

— Да, дела! — задумался Максимыч. Чтобы укрепить его здоровую задумчивость, Сонька в подпол спустилась и достала бутылку клюквенной. Мы выпили и закусили.

Надо сказать, что Максимыч вдовствовал второй год, и вольная жизнь заметно подорвала его силы. Вот и сейчас, нанеся двойной удар по собственной печени, он заговорил невнятно, а движения, даже незначительные, давались ему с трудом. Мы подхватили его с двух сторон и привычно потащили к родному дому. Было это делом нелегким, хотя Максимыч отличался хилым телосложением, но, как я уже сообщала, жил за рекой, мост через нее отсутствовал, взамен него лежали два бревна. Пройти по ним, бережно поддерживая Максимыча, было почти цирковым номером, но мы помнили, что Сонька росла на его глазах, и это придавало нам силы. Максимыч был лишен обуви и на диван уложен, а я направилась к телефону. На работу я безнадежно опоздала.

К счастью, мои трудолюбие и дисциплинированность не подвергались сомнениям, а непосредственный начальник, дева позднебальзаковского возраста, была глупа до святости, так что я не очень беспокоилась.

И правильно: вопрос был улажен в две минуты. Мы заспешили домой, где нас ждал покойник.

— Он уже, наверное, попахивает, — предположила Сонька.

— Нет, рано еще. Я где-то читала, что трупное окоченение…

— Да замолчи ты, — разозлилась Сонька и вдруг заскулила:

— Пропадем мы, Максимыч проспится, в село кинется. Привезут собак, эксперты там всякие, в один момент найдут. А он у нас в чулане. В органах шутить не любят. Слово «органы» она произнесла с особым душевным трепетом, чем очень напомнила мою покойную бабушку Эльзу Оттовну Шефлер. У той благоговение перед органами было столь велико, что порой граничило с идиотизмом. К примеру, своего палу Отто бабуля перекрестила в Антона, перегружала свою речь пословицами и поговорками, а за столом громче всех пела русские народные песни. Вот уж кому никогда в голову бы не пришло называть меня Гретхен. Фамилия бабулю беспокоила меньше — предполагалось, что я выйду замуж.

Правда, маме это не помогло… Знакомые интонации в Сонькином голосе навели меня на некоторые мысли, и я спросила:

— Сонька, а твой дед точно в гетто погиб?

— Дался тебе дед, лучше подумай, что нам теперь делать.

— Хоронить. Сейчас и займемся, пока Максимыч спит.

— Днем?

— А ты предпочла бы ночью?

— Я в чулан не пойду.

— Ага, — усмехнулась я.

— Все ты, ух, фашистское отродье! От вас одни беды.

— Как бы не так. Если б не твоя родственница Ева, до сих пор жили бы мы в раю, и горя не знали и о покойниках не думали. Всё вы, богоизбранные…

— Ева жидовка?

— А то.

— Ну надо же, никогда б не подумала.

Гретка, ты умная, скажи, как нам из всего этого выбраться?

— Уже сказала. Похороним его и забудем. Как будто не было.

— Ой, найдут нас менты, — заскулила Сонька, — их не обманешь. У них там разные штучки, я в кино видела, мигом выведут на чистую воду.

— Чего ты завелась? Ну, сообщит Максимыч, ну посмотрят яму и уедут. Пусто в яме.

— Ага, они покопаются и скажут: «Был труп».

— Не было трупа, он там живой лежал.

— Хорошо, если они это поймут. А собаки?

— Что собаки?

— Собаку пустят по следу, а она к нашему амбару. А уж как начнут крутить, тут нам и конец.

— Заткнулась бы ты лучше, богоизбранная, без тебя тошно.

— А сколько нам влепят, если его найдут?

Я вздохнула:

— Думаю, много. Не сообщили — раз, труп спрятали — два, следствие в заблуждение ввели — три…

— Какое следствие? — испугалась Сонька.

— Да никакое. Пошли быстрей.

Мысль об уголовной ответственности придала нам необыкновенные силы, мы трудились с огромным энтузиазмом и углубили яму еще на полметра.

— Все, — сказала я, выбираясь из нее, — хватит, а то и меня хоронить придется.

Сонька дышала с трудом, потом вдруг начала трястись.

— Гретка, боюсь я его тащить.

— А в тюрьму не боишься?

— Боюсь.

— Тогда шевелись.

Входить в чулан было страшно.

— Давай попозже, — опять заныла Сонька.

Я впихнула ее туда и сказала сурово:

— Берись за пальто и понесли.

Он, кажется, отяжелел. Мы с трудом вынесли его из дома, а дальше вдоль огорода, картофельного поля — волоком по земле, оставляя заметный след.

— Ой, найдут, — шептала Сонька, — выйду из тюрьмы бабушкой.

Наконец мы дотащились до ямы, стянули с покойника Сонькину скатерть и, стараясь не смотреть на его лицо, столкнули вниз.

— И хороним-то не по-людски, — не унималась подружка, — ты какую-нибудь молитву знаешь?

— Ничего я не знаю, зарывай.

Мы торопливо орудовали лопатами, каждую секунду ожидая появления Максимыча с органами. Косились на пустынную дорогу, но больше всего боялись заглянуть в яму.

Старательно разровняли землю и прикрыли могилу досками. Отошли в сторонку и оценили: вроде бы неплохо.

— С собакой найдут, — тоскливо сказала Сонька.

— Заладила — собака, собака. Пошли.

— Пошли. Есть хочу.

— Придется подождать.

— Это почему, и куда ты меня ведешь?

— На кладбище.

— Зачем?

— Могилу закопаем.

Сонька замерла, я продолжала идти вперед, не обращая на нее внимания. Она догнала меня вприпрыжку и, заглядывая в глаза, спросила:

— Придумала чего?

— Ничего не придумала.

— А зачем закапывать, Греточка?

— Не знаю. Если кого любопытство одолеет, пусть тоже лопатой помашет, как мы.

— Вот ты всегда так. Задумаешь что-то и молчишь, а я не в курсе. Я ведь тоже знать должна.

— Те, что его закопали, вернуться могут.

— Зачем?

— Да откуда я знаю? Памятник поставить. А могила разрыта. Понравится им это?

— Думаю, нет. Для чего-то они ее зарывали.

— Точно. Вот и оставим, как было.

— А Максимыч?

— Пусть доносит органам. Приедут, разроют, а там ничего, ему ж еще и достанется.

— А ведь точно, Гретхен. Я ж знала, ты умная, не дашь пропасть. В тюрьму-то уж больно не хочется.

Мы обошли кладбище и, не заметив ничего подозрительного, принялись за работу.

Все приходит с опытом: закончили минут за пятнадцать. И домой заспешили. Труды тяжкие и обильная выпивка свое дело сделали: спать очень хотелось.

Проснулась я оттого, что Сонька трясла меня за плечо.

— Ты чего? — испугалась я.

— Дождь, — и точно, за окном шел дождь, тихо постукивая в распахнутое окно.

— Дождь. — Это хорошо, — кивнула я, переворачиваясь на другой бок. Часы показывали одиннадцать, и вставать уже не было смысла.

— Эй, белокурая бестия…

— Ну…

— А дождик-то все следы смоет.

— Точно.

— И собачка после дождя ничего не найдет?

— Не найдет.

— Есть все-таки Бог на свете, — обрадовалась Сонька. — Я всегда говорю, должна быть какая-то справедливость. Вот мы, к примеру, старались, выкапывали, хотели человека спасти…

— И влезли в дерьмо по самые уши…

— Да, то есть нет. Я имею в виду, что мы ведь доброе дело сделали, а добрые дела должны учитываться.

— Где?

— Ну, я не знаю… Характер у тебя, Греточка. Начнешь с тобой по-человечески говорить, так ты обязательно все испортишь.