Владимир Першанин - Золото прииска «Медвежий» Страница 5

А на допросах я вел себя по-дурацки, то бишь как истинный блатной и надежный воровской кореш. Отрицал очевидные факты, угрюмо отмалчивался, а там, где отмолчаться было нельзя, брал вину на себя. Я не хотел выдавать своих товарищей и с удивлением читал их показания, где они подробно расписывали, что делал каждый из нас.

— Дите ты, дите, — кряхтел старый капитан-следователь из фронтовиков, — а сядешь как взрослый…

Когда меня с моей дурацкой финкой брали оперативники из уголовного розыска, оплеух и пинков досталось вволю. Следователь на меня не кричал и руками не размахивал. Был он спокойным, много повидавшим на своем веку дядькой, и напоследок, передавая дело в суд, посоветовал:

— Ты там перед судьями не выделывайся… вину признавай, скажи, что раскаиваешься… А то разозлишь их и влупят под самую завязку. А завязка твоя, знаешь, на сколько тянет?

— Догадываюсь…

— На червонец, не меньше, — сказал следователь и стал загибать корявые, испачканные чернилами пальцы. — Грабежи, кражи государственного имущества… все преступления групповые… сторожа до полусмерти избили.

— Я не был!

— Зато в одной шайке околачивался. Холодное оружие с собой таскал. Так что думай хорошенько, что на суде говорить.

Я кивнул, соглашаясь со следователем, и на заседании суда вел себя, как советовал капитан. Может, поэтому и получил всего шесть лет — сравнительно мягкий приговор для суровых тех лет, когда по инерции послевоенного периода щедро навешивали от червонца и выше.

С Мишкой Тимченко обошлись строже. За машину краденого зерна он получил семь лет, три из которых уже отсидел. Мой тюремный стаж был скромнее: четыре месяца изолятора, месяц этапа от Волги до Якутии и восемь месяцев на «Медвежьем».

Мишка такой же деревенский, как и я. Работал на ферме, в колхозе под Саратовом. Разница лишь в том, что угодил за решетку прямиком из родной деревни, минуя городское «воспитание».

На краденном из родного колхоза зерне Мишка погорел семейно. Вместе с отцом и дядькой. Старики пытались его выгородить, но так как застукали в момент кражи троих, то судья обделять никого не стал. Правда, учитывая Мишкину молодость, дал ему на год меньше. Отец и дядька получили по восемь лет.

Отец отбывал срок на Урале, откуда присылал Мишке короткие письма, написанные химическим карандашом на оберточной бумаге: «Береги себя, Мишаня, и никуда не лезь. А то, что тебя к моторам приставили, считай за счастье…» От дядьки вестей не было. Мишка, вздыхая, предполагал, что тот умер. Возраст за шестьдесят и желудок с войны больной.

Из родной деревни Мишка изредка получал письма и посылки. В письмах мать уныло и обстоятельно перечисляла деревенские новости (примерно такие же письма получал и я), а в посылках приходили затвердевшие как камни пшеничные коржи, сало и вязаные шерстяные носки.

Редкие наши посылки мы ходили получать с Олейником, иначе раздерут, ополовинят блатные. Ну и, конечно, делились с ним, приглашая иногда в компанию деда Шишова.

В дизелисты Тимченко попал случайно, заменив прошлой зимой освободившегося зека. До этого Мишка больше года работал на лесоповале, дошел там до полного истощения и, попав в помощники к Олейнику, сделал все возможное, чтобы не упустить своего шанса выжить. Совершенно не разбираясь в моторах, он сумел за год стать вполне приличным мотористом, мог разобрать и собрать в одиночку дизель и сам вытачивал на токарном станке недостающие детали.

С кормежкой на нашем дизельном участке было получше, чем в других бригадах. Часто подворачивалась левая работа. Приходили вольные из поселка: кому выточить или склепать какую-нибудь железяку, кому что-нибудь починить. За труды перепадали крупа, хлеб или махорка. Платили мало (что с нищеты возьмешь?), но все же хоть какой-то приварок.

В бригаде Олейника Мишка откормился, быстро восстановив утраченные силы, и даже обзавелся подружкой. И получилось так, что с его помощью я впервые узнал близость с женщиной.

На прииске их, женщин, отбывало наказание человек шестьдесят. Старые и молодые, уродливые и красивые, они жили в двух небольших бараках на территории лагеря. Работали женщины в прачечной, на пекарне, в солдатской столовой, уборщицами в штабе прииска и офицерских бараках.

Однажды утром шестерка, посланный Захаром, принес обещанную награду за наше молчание. Мелкий молодой зечок по кличке Петрик с густо татуированными руками отозвал нас с Мишкой в сторону и вытряхнул из грязной наволочки две буханки ржаного хлеба и пять пачек махорки. Бутылку со спиртом он осторожно достал из-за пазухи и передал Мишке.

Глаза у шестерки блестели, а бутылка была немного отпита. Кроме того, не хватало пачки махорки.

— Пользуйтесь, — нахально разрешил Петрик. — А мне сто грамм за работу.

— Ты уже свое выпил, — огрызнулся я, разглядывая бутылку на свет.

Я опасался, что спирт древесный. Зимой из лаборатории украли четверть древесного спирта. Тогда умерли сразу четыре человека, а пятый ослеп и повесился в санчасти.

— Где еще одна пачка махры? — насел я на посланца.

Я терпеть не мог шестерок, отирающихся возле блатных и готовых кучей разорвать человека, на которого укажет хозяин.

— Хватит с вас и этого, — ухмылялся Петрик. — Я что, зазря ноги бил? Ну дай хлебнуть!

— Отвали!

— Ты не больно-то прыгай, — отступая, пробурчал Петрик.

— Как я тебя испугался! Аж коленки трясутся.

Я действительно не боялся этого мелкого, с вихляющимися руками и ногами человечка. Хотя его и стоило опасаться: все же Петрик крутился вокруг лагерной верхушки, и от него можно было ожидать любой гадости.

Мишка Тимченко, здоровый и, в общем, нетрусливый парень, блатных боялся. Года два назад он случайно столкнулся в дверях столовой с Дегой, одним из самых жестоких урок в лагере. Попытался было прошмыгнуть незамеченным, но кто-то из подручных вора поймал Мишку за шиворот и подтащил к Деге.

— Ты кто такой? — спросил обкурившийся конопли Дега. В такие моменты он был особенно агрессивен.

— Да Кутузов это, — подсказал один из шестерок.

— Недавно с этапом прибыл.

— Вор? Фраер?

— Какой там фраер! Лапоть деревенский.

— Кутузов, значит, — перемкнуло что-то в мозгах у Деги. — А почему он тогда не одноглазый?

— Ща изобразим, — заверили Дегу.

Вывернувшийся из-за его спины Шмон, молодой, уверенно набиравший очки вор, ткнул Мишку короткой заточкой. Тимченко успел отшатнуться, но отточенное до зеркального блеска острие разорвало кожу на виске.

— Он еще дергается! — удивился Шмон.

Замахнулся и ударил, целясь в другой глаз, да ошалевший от страха Мишка вырвался из державших его рук и понесся через заснеженный плац. Потом с неделю Тимченко не ночевал в бараке, прячась по чердакам и подвалам. Отморозил уши, пальцы на ногах и рискнул вернуться в барак лишь после того, как узнал, что Дега попал в штрафной изолятор.

…Петрик, насвистывая «Мурку», удалился, а мы стали гадать, что делать с внезапно свалившимся богатством. В первую очередь следовало поделиться с бригадиром. Мы отложили для Олейника пачку махорки и отлили в чисто вымытый флакон из-под клея сто граммов спирта. Подношение по лагерным меркам считалось богатым, а хлебом мы решили с бригадиром не делиться, тем более одну буханку мы умяли сразу же, едва скрылся из виду Петрик.

Как распорядиться оставшимся богатством, предложил Мишка.

— Давай к бабам сходим!

— К каким бабам?

— К Зинке. А она подругу приведет.

— Зачем? — подумав с полминуты, спросил я.

— За этим самым, — Мишка жестами объяснил, зачем ходят к бабам.

Две недели назад мне исполнилось восемнадцать, и мой опыт общения с женщинами был весьма небогатым. Вернее, отсутствовал вообще. Однажды в Сызрани на вечеринке, в мою недолгую бытность вором, меня затолкали ночевать в комнату с пьяной тридцатилетней хозяйкой дома. Оплывшая жиром, с широким бугристым лицом, она показалась мне вблизи старухой, бабой-ягой. Мгновенно протрезвев, я выскочил из комнаты как ошпаренный.

В другой раз на меня обратила внимание воровка из нашей компании. Ее звали Лора, и она была года на четыре старше меня. С ней мы сходили в кино, а потом целовались у калитки ее дома. Но и с Лорой ни до чего серьезного не дошло. Она отпугивала меня, шестнадцатилетнего, своим высокомерием и броской, уже начинающей увядать красотой…

Кстати, уже в тюрьме, когда сидел под следствием, я получил от Лоры передачу. Папиросы, сало, конфеты. Сумела спрятать и короткую записку: «Не горюй, выручим. Я тебя помню, целую…» Какое там, к чертям, «выручим»! К тому времени села вся наша компания, а вскоре попалась на продаже краденых вещей и сама Лора. И дальнейшая судьба моей несостоявшейся подруги осталось неизвестной.