Самый приметный убийца - Валерий Георгиевич Шарапов Страница 5

– В таком случае у меня все, – решительно подвел он черту, поднимаясь и натягивая майку. – Я тебе идею подкинул, а ты, коли такая умная, развивай.

* * *

И снова – очередной штаб пионерской дружины, как и положено, раз в две недели, и снова собрались четыре начштаба и парочка активистов, вожатых отрядов. Оля, чтобы скрыть отвращение, делала вид, будто что-то записывает.

«Школа вожаков! Вожаки, как же, – думала она, кидая исподлобья злые взгляды, – в лучшем случае рыжие собаки да шакалы Табаки, и то никудышные. Тоже мне, отрядные заводилы! Глазища-то какие, слипшиеся и снулые, как после блинов на Масленицу!»

Внешне-то все гладко было. Добросовестная Настя Иванова проводила политинформацию. Толково, пусть и нудно, бубнила про главные задачи внешней политики, про создание прочной системы безопасности в Европе и на Дальнем Востоке, про назначение СЭВ, про пагубную линию Тито. Но слушали разве что Настины подружки, такие же, как она, отличницы и отрядные вожатые. Остальные даже вид не делали, что слушают. Начштабы вызывающе скучали.

Оля вглядывалась в хорошо знакомые лица: «Что с этими людьми? Ведь год назад у них глаза горели, даже когда они спали. Еще месяц назад не люди были – факелы! Как они ловили каждое слово, даже в холода ходили с распахнутыми пальтишками, чтобы галстуки были видны. А теперь это даже не кто, это уже совсем что!»

Светка – маячок, такая неизменно открытая, воодушевленная, всегда готовая мчаться вперед, к подвигам, спасать мир, горбушки таскающая воробьям, – сидит, собрав лицо в кулачок, с выражением кислым, как у сварливой бабки у подъезда.

Психованный Санька, с его огромным добрым сердцем, – почему он теперь, демонстративно откинувшись, чуть не качается на стуле и горестной тряпкой болтается на тощей шее несвежий галстук? И прямо-таки написано у него на лице: «Это вам надо, а мне все до фени».

Наконец Иванова иссякла.

– Спасибо, Настя, садись. Товарищи, вопросы?

Вялая рука поднялась:

– А можно быть свободным?

Этот Витька Маслов. Старше всех, себе на уме, проныра. Глазища-тарелки наглые, с прищуром. Уши лопухами, всегда по ветру – где бы что сгоношить. А ведь всего-то тринадцать! Не раз ловили его на торговле папиросами, и от него самого иной раз попахивало табачищем. Врет да оправдывается, что мать посылает, жрать дома нечего, денег в семье нет, а ведь ложь, ложь! Один он в семье остался, мать работает на текстильной фабрике, на хорошем счету, зарабатывает неплохо.

Оля, еле сдерживаясь, спросила:

– Куда ты так торопишься, Витя? Иди-ка сюда, расскажи товарищам.

Маслов, даже не думая подниматься и тем более отдавать положенный салют, начал, по-блатному растягивая слова:

– Тороплюсь, потому что времени жалко. Работать надо, семье помогать, а мы тут вола пинаем. Маршировки, линейки, песни. Сплошной форс.

– Сюда, говорю, иди, – чуть поддав стали в голосе, повторила Оля. О, зашевелился, вышел, хоть и нагло пожав плечами.

– То есть ты, начальник штаба Маслов, смысла в пионерской работе не видишь? – вкрадчиво, по-змеиному уточнила Оля.

От такого предположения его все-таки передернуло, наверное, фантомные явления совести, по старой памяти. Во, чуть губы дрогнули, немного побелели. И все же держится по-прежнему нагло, говорит даже немного снисходительно:

– Игрушки это, для маленьких. Я сразу в комсомол. Я – коммунист.

Тут и Санька вальяжно вскинул два пальца:

– И я. Что мы, в самом деле, железки собираем, шагистикой занимаемся, песни распеваем – что, это главное, что ли? Настоящим делом бы заняться.

«И раз, и два, и три… главное – не разораться», – и Ольга мягко пригласила:

– Делом, говоришь. Хорошо. Подойди-ка сюда.

– Мне и здесь неплохо, – огрызнулся Санька, чуть спав с лица.

– Подойди-подойди, чего боишься? – ласково подначила она.

Расчет оправдался: надувшись лягушкой, Приходько с деланой независимостью, вразвалочку подошел, встал возле Маслова.

– Вот стул, Саша. Садись и сними-ка ботиночки.

– Это зачем еще? – немедленно вскинулся он.

– А что такого? Боишься, что шнурки обратно не завяжешь?

Тут не сдержалась, прыснула Светка. Оля знала страшную тайну: Санька до сих пор путается в пальцах, обувку ему сестра завязывает, но это – под строжайшим секретом.

И снова – в яблочко. Санька, свирепо сопя, уселся и стянул сперва один, потом второй ботинок. По комнате распространился терпкий запашок грязных портянок.

– Обувайся, начальник штаба Приходько. А ты, начальник штаба Маслов, не откажешься рассказать товарищам, что у тебя в карманах?

– Права не имеете, – чуть побледнев, заявил тот.

– А ты чего боишься, что скрываешь? – вежливо удивилась Ольга. – Мы же не обыскивать тебя собираемся. Ты сам, как сознательный вожак, пионер, в порядке советской дисциплины, просто покажи, что у тебя в карманах.

Маслов, демонстративно пожав плечами, подошел к ее столу и принялся опустошать карманы. Заскорузлый платок, бечевка, грузило, какая-то бумажка… шлеп! На пол выскользнула початая пачка папирос.

– О, цигарки чьи-то.

– Подними, – негромко распорядилась Ольга.

– Что? – как ни в чем не бывало спросил Маслов.

– Подними.

– Да не мои это.

– Не смей врать.

Маслов, снова дернув плечами, теперь оскорбленно, повиновался.

В пионерской стало тихо-претихо.

Оля, прищурившись, переводила взгляд с одного лица на другое. Кто-то сразу прятал глаза, кто-то смотрел со святым недоумением – что за муха ее укусила?

– Скажите мне, товарищи, – начала она, – что я вижу перед собой?

Глянула на Маслова и Приходько: они уже совершенно пришли в себя, стояли в вольготных позах, осев на одну ногу, делая вид, что все происходящее их не касается и что ждут они не дождутся, когда все, наконец, закончится.

Оля, глубоко вздохнув, продолжала:

– Что за отбросы? Что за чурки в галстуках? Вы над кем смеетесь, скалите зубки свои плохо чищенные? А, Маслов?

– Что сразу Маслов? – вскинулся тот, но Оля жестом приказала: захлопни рот.

– А знаете ли вы, что вас уже нет? Померли вы уже, разлагаетесь и воняете, слышишь, Маслов? Слышишь, Приходько? Говорить что угодно можно, но все – все! – видели, как несет от вас, ленью и гадостью.

– Чего сразу «несет»! – взвился теперь уже Санька, а Оля, отвернувшись, продолжала:

– Вы иуды, понятно? Даже хуже! Вы клятву давали, и вы ее не исполнили. Это у нас-то только видимость, шагистика, а, Маслов? А почему? Да потому, что на большее ты не годен. Только на мыло. И ты, Приходько. Это ты – сплошная видимость, бревно, на бревне – тряпка.

Санька инстинктивно вцепился в галстук.

– Тряпка. Пионер – это факел, галстук – огонь! Галстук – это только тогда галстук, когда носящий его живет, как ленинец, дышит, как ленинец. А если вам все до лампочки, зачем вы его