Марианна Баконина - Смерть на выбор Страница 54

— От верблюда-дромадера.

— И тут темнишь! Наверное, просто прикупил у знакомых в ГАИ. Надо будет спросить Леню Коваля.

— Леня тут ни при чем, не при делах. Это ты у нас в сферах по паркетам шастаешь. А я права километрами накатал. Еще в армии.

— Ааа, — уважительно прошамкал очень довольный собой газетчик. Разведвылазка номер один удалась на все сто. Теперь бы выведать, что успел разузнать насчет кинжалов взявший след конкурент. Но даже пытаться задавать наводящие вопросы Максим не стал. Себе дороже, выдашь свой интерес, а взамен шиш. Когда речь идет о журналистском расследовании, которым интересуется коллега, любой из них даст фору и Ивану Сусанину, и бесстрашному Камо. То есть у каждого все в порядке по части запутывания следов, молчания под пытками, и каждый при необходимости притворится сумасшедшим, но своих не выдаст.

Сараевский, наверное, так же высоко оценивал самого Максима. По крайней мере, вопросов задавать не стал. Махнул на прощание рукой, завелся и лихо тронулся. Сразу чувствовалось — за рулем отнюдь не салажонок.

Труженик «Невского голоса» проводил печальным взором автомобиль коллеги. Окончательно убедился, что эта машина, как молекула воды, похожа на ту, от которой он старался уйти вчера, и поплелся обратно. Попутно размышлял о тщете мирской суеты и вероломстве ближних.

Ничего принципиально нового оперативник Филиппов не сообщил. Комментировать визит телевизионщика отказался. О пострадавшей студенточке говорил скупо, почти грубо. Вероятно, девушка его отшила. Кинжал описал подробно и точно. Максим даже не стал показывать тот, что дал ему на время музыкант. Никаких дельных предположений относительно странного происшествия в комнате, которую снимает ничем не примечательная второкурсница «техноложки», не высказал.

— У меня хулиганка на краже. С заявлениями бы разобраться, а загадки уж как-нибудь сами раскроются, — цинично заявил милиционер. Понять его Максим мог, но не захотел.

— Дурак ты, сенсация сама в руки идет!

— Сенсация — это не по моей части. Я отвечаю за карманные и квартирные кражи, грабежи, мошенничества. Сейчас вот опять волна кидал. Людям зарплату выдают, они ее на наших центральных толкучках превращают кто в доллары, кто в товары, стараются подешевле, результат — себе дороже. Это, мил друг писатель, вещи реальные. А домыслы ваши и танцы вокруг кинжалов — так, узорчик на черном жизненном ковре. Вот вы им и занимайтесь.

Опер был прав на сто процентов. Максим умел соглашаться с правыми.

Проще разбудить впавшего в спячку медведя, чем решившего выспаться как следует журналиста. Телефонный трезвон или тем более верещание современного, предназначенного для невротиков будильника не тревожит богатырские сны служителей газетной полосы. По крайней мере, Максим спит не просто спокойно, а очень спокойно.

Почему он ответил на этот телефонный звонок, ответил сквозь сон, хриплым недовольным голосом, но ответил, останется тайной куда более великой, чем победоносное шествие горстки алчных испанцев по землям великой империи инков. Инков оправдывает хотя бы то, что они ждали белых бородатых богов из-за моря. Максим никаких важных сообщений не ожидал. Наоборот, он, укладываясь спать, настойчиво попросил жену Нину не тревожить утром ее господина и повелителя. Убрать подальше телефон и часы, не греметь кастрюлями, не петь в клозете и прочее.

Причина — хронический недосып и глубокая творческая и жизненная неудовлетворенность. Кинжалы уже казались пресными, особенно после того, как в погоню пустился Сараевский. Жизнь выглядела мрачнее некуда. А куда мрачнее, если соратник по клубу журналистов-криминалистов, соратник, с которым не один литр водки выпит, не гнушается банальной слежки? Шпик поганый.

Жена не посочувствовала, но будить не стала.

Сны Максим видел соответствующие. Поэтому беседовал с позвонившим по-хамски:

— Алло! Да, Самохин, да, собственной персоной… Да, сплю и не собираюсь отчитываться перед каждым прыщом гнойным, хмырем болотным, почему сплю в столь поздний час и что делаю по ночам… И почему выбираю те ли иные термины, не намерен отчитываться… Что? Если бы не просьба Фомина, трубку бы бросили? А он просил отчет у меня спросить, так я полагаю? А о чем просил? Почему я слова должен клещами тянуть? Кто кому нужен, и кто кому звонит, и кто кого из постели выдергивает?

Прошло минут пять. Собеседник очухался от журналистского напористого ора. Максим в свою очередь откашлялся и протер глаза. А вскоре вскочил и заметался по комнате: в одной руке телефонная трубка, в другой джинсы «Ли Вайс», которые упорно не надевались. Вскочил, услышав одну фамилию — Батинков.

— Фомин просил передать, стреляли в Батинкова. Стреляли и убили.

Вот тут-то репортера Самохина и сдуло с мягкой тахты.

— Что? Батю? Когда?

— Сегодня в восемь утра…

Анатолий Федорович Батинков, он же Батя, он же глава, точнее, голова замарайской преступной группировки, одной из самых влиятельных в городе. Без него не проходила ни одна крупная операция, ни один наезд или отъезд. Именно он решал, куда вкладывать немалые бандитские деньги, кого казнить, кого миловать. Видная персона в невидимом мире города Санкт-Петербурга. Очень видная для тех, кто понимает.

Максим уже прыгал по комнате. Рубашка, свитер, с джинсами вышла заминка.

— Погоди, погоди секунду, миленький… — Он откинул трубку и втиснулся-таки в излюбленную одежду американских рудокопов. — И где он?

— В морге, — прямо ответил дисциплинированный подчиненный Фомина. Ответ — и его полное отсутствие. Бес бы побрал всяческие уставы.

— Ты мне ответь, где Фомин и где стреляли?

— Фомин там же, где все остальные. Сначала были на месте происшествия, там все высокое руководство собралось, у квартиры Батинкова. Потом разъехались, Фомин должен быть в отделении.

Судя по всему, начальник милицейского пресс-центра приказал отвечать на любые вопросы журналиста. Редкая удача. Обычно представители центров общественных связей правоохранительных органов отдельно дружат с отдельными журналистами, делят с ними, если можно так выразиться, хлеб-соль-водку и отдельно держат кисет с табачком информации.

Вполне понятная предосторожность: журналисты с погонами прежде всего служат, то есть сначала думают об интересах ведомственных, которые определяют строгие уставы и регламенты, а также настроение и благорасположение вышестоящих начальников. Гражданские служители прессы, что бы и кто бы ни говорил о свободе слова, тоже думают о начальственном мнении и отношении и об интересах если не своего издания, то своего спонсора. Но думают реже и не так пристально.

— В каком, в каком отделении? — кричал в трубку Максим.

— В девяносто шестом. Батинков же возле «Прибалтийской» обретался.

— Ладно, спасибо, и непременно передай «спасибо» Фомину, если увидишь его раньше, чем я.

Максим схватил сумку, на этот раз обошлось без ритуала «пакуем и перепаковываем», он только проверил, на месте ли записная книжка — библия каждого уважающего себя репортера.

В редакцию пока звонить не стал — вдруг они там сойдут с ума и пришлют кого-нибудь на помощь. Он, журналист Самохин, прекрасно умеет работать и без нахлебников.

Даже нетренированный наблюдатель, оказавшийся около девяносто шестого отделения милиции, догадался бы: случилось что-то экстраординарное, из ряда вон. Уж больно много престижных иностранных машин с государственными номерами скопилось у обшарпанных входных дверей.

Темно-синие «вольво», ни за что не скажешь, что на них катается плачущая от недостатка денег милиция; сине-белые «форды»; откровенно на американский манер, полицейские, с мигалками и шумелками, белые «доджи»; более скромные «Волги», привычных, отечественных оттенков: черные, бело-синие и старого образца — канареечно-синие — оттеснили неброский отделенческий транспорт — «газики», «Москвичи», один относительно новый «рафик».

У дверей толпились ребятишки в камуфляже и черных шапочках, то ли специальный отряд быстрого реагирования, то ли отряд милиции особого назначения — в целом внушительные ребята. Они, раскованные, элитарные, шумные, затмили местных постовых, — тоже своего рода кровные рысаки рядом с тяжеловозами.

Иномарки и потертые родные колымаги. Крепыши и замухрышки. Блеск и нищета родной милиции.

Максим приготовился к нудной борьбе у входа. Когда «кто-то кое-где у нас порой» совершает что-то нечестное, то «идущие в незримый бой» очень не хотят подпускать близко посторонних. А ссылки на все ту же свободу слова, право общества на информацию и на закон о печати воспринимают как издевку.

Репортер заранее приготовил удостоверение, перекинул сумку на живот, превратил подбородок в чемодан и пошел на приступ.

Парень в стеклянном загончике внимательно вгляделся в удостоверение, потом передал корочки не спрятанному за пуленепробиваемым стеклом коллеге, потом кивнул и… пропустил.