Виктория Платова - Победный ветер, ясный день Страница 56

— Понятно. Оружие брать?

— Зачем?

— На случай балагана.

— Это лишнее. Еще не удержишься, палить начнешь… Они кого хочешь спровоцируют. В общем, к часу будь на кладбище.

Потом мне доложишь.

— И кого мне там искать?

— Свяжешься с Гришей Луценко, патологоанатомом, он все тебе объяснит.

…Ну что ж, кладбище так кладбище.

Кладбище сегодня было в масть, учитывая препаскуднейшее настроение Гурия Ягодникова. Он даже был склонен видеть в этом перст судьбы. Тем более что похороны Афины Филипаки были сегодня не единственными. Ранним утром, шарахаясь от кур, лейтенант закопал в дальнем углу огорода останки яхты «Эдита». А чтобы место не потерялось, водрузил над могилкой небольшой флажок международного сигнального свода — серый с белым угловым крестом:

«Мое судно остановлено и не имеет хода».

Последующие несколько часов Гурий знакомился с материалами никому не нужного теперь дела. Все вместе и каждый в отдельности они подтверждали немудреную версию капитана Целищева. Смерть Афины Филипаки была мгновенной и наступила в результате проникающего ранения в височную область. В ране обнаружены мелкие щепки и древесные волокна (привет погубленной грозой сосне). И тэ дэ, и тэ пэ, и др-р. В общем, как цинично сказал бы в этом случае приятель Гурия, забубенный опер Антоха Бычье Сердце: «На сук напоролась. Здравствуйте, девочки!» В деле имелись также показания свидетелей — Веры Ивановны Панайоти и Артура Фроловича Левченко, соответственно 1935 и 1937 года рождения. Артур Фролович проживал в Сосновом Бору, а Вера Ивановна — в Петербурге, на Ленинском проспекте. Они были единственными, кто откликнулся на телевизионный призыв следствия (фото покойной было оперативно показано по областному телевидению). Гурий пробежал глазами их жиденькие показания за несколько минут. Из них следовало, что Артур Фролович вышел на станции Дубочки, в то время как Вера Ивановна на этих же Дубочках вошла. Приснопамятные Дубочки были хорошо известны Гурию Ягодникову: от расположенной в низине станции прямо на холм карабкались садовые кооперативы. Садоводств в окрестностях было как грязи, и они вплотную примыкали к деревенькам — Бронкам, Дубкам и родным ягодниковским Пеникам.

Левченко покинул электричку за три остановки до перегона Ораниенбаум — Мартышкино, так что его показания не значили ровным счетом ничего. Если капитан Целищев ошибся или слукавил и в случае с Афиной Филипаки действительно имело место убийство, убийца мог сесть на электричку в тех же Дубочках, на пару с Верой Ивановной Панайоти. Или в следующей за Дубочками Бронке. Или, на худой конец, в самом Ломоносове, он же Ораниенбаум…

Хотя вариант с Ораниенбаумом Гурий после недолгих размышлений отверг. Между Ломоносовом и Мартышкином и вправду было лишь четыре минуты езды. Только для того, чтобы просто найти Афину Филипаки в электричке, потребовалось бы примерно столько же времени. А уж найти, заманить в пустой тамбур и сбросить… Нет, четырех минут для подобного убийства явно недостаточно. Отставной моряк-подводник Левченко показал, что купил у девушки несколько журналов с кроссвордами — для зятя и плюшевую собачку — для внучки. Девушка вошла в вагон перед самыми Дубочками, так что Левченко едва успел рассчитаться за покупки. А до этого девушку он не видел, хотя ехал от Соснового Бора. В вагоне, кроме Левченко, находилась еще и молодая пара. Им Афина Филипаки тоже что-то предлагала. Но что именно, похоже, останется тайной: пара, о которой упомянул Левченко, так и не объявилась. Не нашлась и сумка Филипаки, довольно подробно описанная отставником, — большой матерчатый баул, оставшийся в наследство от челночного бума начала девяностых. Скорее всего, ее кто-то подмел на выходе из электрички. Гурий вздохнул: ничто, ничто не может запугать наш народ — тянут все, что под руку попадется.

Невзирая на предупреждения властей о террористических актах и заложенных где ни попадя взрывных устройствах.

Покончив с Левченко, Гурий перешел к Панайоти. Сбивчивое кряхтенье Веры Ивановны, а также поэтические вольности, которые она допустила в официальном документе, его дружок, забубенный опер Антоха Бычье Сердце, наверняка определил бы как «Туши свет». Панайоти заприметила девушку после станции Кронштадтская Коления. Что из товаров предложила ей девушка — не помнит. Кто еще находился в вагоне — запамятовала. Может быть, никто не находился? Нет, кто-то все-таки был…

Вера Ивановна помнила только одно — девушка ушла вперед, по ходу поезда. Потом спустя несколько минут вернулась и, пройдя вагон, двинулась в хвост состава. И больше она девушку не видела, какая жалость, такая молоденькая, такая миленькая, кто бы мог подумать, что все так обернется…

Ничего нового не прибавили к кудахтанью горе-свидетелей и показания милицейского сержанта по фамилии Плужник, сопровождавшего последнюю.

Гурий сложил показания в папку и перемотал на начало песню «Я сама тебя придумала, стань таким, как я хочу…» В свете нынешнего дела эти слова показались ему пророческими. Вот уж действительно, падкий до грязной работы лейтенант Ягодников вбил себе в голову, что это — убийство, и теперь пытается притянуть к убийству все имеющиеся в наличии факты. А фактов-то как раз и нет. Прав капитан Целищев.

С подвыпившим джусером Афиной Филипаки произошел несчастный случай. Несчастный случай — и точка. Сегодня же он подобьет бабки и отправит дело в архив.

Вот так.

…На кладбище лейтенанта ждал сюрприз. Впрочем, назвать сюрпризом свинью, которую в очередной раз подложила Гурию его гнуснейшая планида, не поворачивался язык. Несчастный случай с Афиной Филипаки (если это был несчастный случай) прямиком вел к несчастному случаю с Гурием Ягодниковым. Убийство Афины Филипаки (если это было убийство) прямиком вело к убийству Гурия Ягодникова.

Ну, если уж не к убийству, то к самоубийству — точно.

Как только Гурий увидел малочисленную стаю «бывших сослуживцев», провожающих в последний путь Афину Филипаки, ему сразу же захотелось застрелиться.

И все из-за того, что среди них оказалась рыжая гадина. Тот самый ужасающий василиск Еленочка, который преследовал лейтенанта последние сутки. Природа слепила Еленочку на погибель Гурию Ягодникову, ничем другим объяснить ее присутствие здесь, на далеком от катаклизмов ломоносовском кладбище, было нельзя. Это присутствие не поддавалось никакой логике, это присутствие было происками сатаны, — и атеист Гурий сдуру осенил себя крестным знамением. И даже удалился за соседнюю могилу (Морозова Татьяна Николаевна, 1949 — 1999, «Спи спокойно, дорогая жена, мама и бабушка»), чтобы лишний раз не наступать на хвост василиску. Именно оттуда безвольный лейтенант и пронаблюдал похороны Афины Филипаки.

Самые эксцентричные похороны в мире, прав был капитан Целищев.

Кроме Еленочки, у свежевырытой могилы присутствовали брюнет возраста Гурия, потасканная бабенка с чрезмерно крикливым макияжем и старый хрыч, изъеденный водкой до последней возможности.

Воздух вокруг хрыча был заметно плотнее и по консистенции напоминал застоявшийся в мензурке девяностошестипроцентный спирт. Нетрудно представить себе, что будет, если зажечь спичку в радиусе трех метров от хрыча — он вспыхнет сразу же, как кусок пакли. И сгорит за считанные секунды, весело потрескивая.

Очевидно, хрыч пил за рабу божию Афину Филипаки с самого утра: в руках его была зажата литровая бутылка «Столбовой», к которой он время от времени прикладывался. Он давно бы свалился с копыт, если бы не опирался на чахлый венок с белой, наспех прикрепленной лентой — с таким же, наспех, вкривь и вкось, написанным текстом: "ДОРОГОЙ АФИНЕ ОТ КОЛЛЕКТИВА ТЕАТРА «ГЛОБУС». Судя по фактуре ткани и качеству надписи, лента делалась в домашних условиях. А сам венок с искусственными цветами, скорее всего, был куплен тут же, у кладбищенских ворот.

Хрыч опрокинул в себя очередную порцию «Столбовой» и занюхал ее оторванным от венка бутафорским листиком. После чего вместе с венком прошествовал к гробу.

Бабенка с макияжем и брюнет двинулись за ним. На месте осталась одна лишь рыжая гарпия, и Гурий с удивлением обнаружил, что в руках у нее безвольно висит букет роскошных, мертвенно-бледных лилий.

Не бутафорских, а самых что ни на есть настоящих.

— Прощай, дитя! — заголосил хрыч таким зычным голосом, что над кладбищенскими березами взмыла стая потревоженных ворон. — Прощай, о дева!.. «Virum non cognosco!»… [16].

— Ну, это ты загнул, Гавриил, — довольно громко осадила хрыча бабенка. — Ей все-таки не пятнадцать лет. И замуж сходить успела. Какое уж тут «Virum non cognosco!».

— Цыц, женщина! — отмахнулся от бабенки бородатый отвязный Гавриил. — Душа ее была девственна, вот оно что! О горе, горе!..

Чтобы не дать заявленному с такой помпой горю овладеть им окончательно, хрыч снова припал к живительной влаге. Но последняя доза оказалась чрезмерной и едва не свела его в могилу. В самом прямом смысле — не удержавшись на ногах, пропойца рухнул на кучу разрыхленного кладбищенского суглинка. И спустя мгновение принялся шарить по нему руками. А потом поднял голову и обвел спутников безумным взглядом. Таким безумным, что Гурий забеспокоился, как бы впечатлительный пьянчужка не сиганул в яму вместо Афины Филипаки.