Светлана Успенская - Королеву играет свита Страница 56

Барабанные перепонки режет визгливый крик дежурной:

— Сорокина, с вещами!

Ее ведут в отстойник. Это означает только одно — этап. И опять черный каменный хлеб и тухлая селедка. Опять прокуренные голоса и крепкий мат, от которого воздух вполне материально густеет. Кто-то плачет, кто-то отводит душу в ругани, кто-то весел и доволен: если зона — дом родной, то как не радоваться долгожданному свиданию?

Когда заключенных выводили по машинам, чтобы везти на вокзал, Катя предусмотрительно встала с краю женской колонны. Параллельно в «автозаки» грузили команду мужчин: серые лица, кургузая одежонка, цигарки и пренебрежительное сплевывание сквозь зубы. Одно слово — уголовники.

Сердце Кати тревожно забилось. Ее Миша — он не такой, как эти бандиты.

А вдруг ее милый тоже здесь, вдруг его тоже сегодня отправляют по этапу? Только бы на миг увидеть лицо своего драгоценного, запомнить его, впитать в себя его черты, чтобы три долгих года трепетно перебирать их в памяти, дожидаясь встречи…

— Пошевеливайся! — прикрикнул конвоир, видя, что девушка замешкалась при посадке, — Сейчас, родненький, секундочку, — взмолилась Катя и дрожащим от напряжения голосом выкрикнула в толпу:

— Миша! Миша из 421-й есть?

— Есть! — послышался густой мужской бас. Катя обомлела. Она не верила своим глазам.

— Ну чего тебе? — Седоватый старик с кирпично-красным лицом и багровым шрамом на подбородке выступил из толпы. На вид ему было лет шестьдесят, руки его синели от расплывшихся со временем татуировок. Он увидел удивленное личико Кати и довольно осклабился:

— А, Артистка…

Катя невольно попятилась назад. Нет, это не ее Михаил, не может быть!

Ее Михаил молодой, ему всего двадцать пять, а этот…

Она испуганно растворилась в гуще арестанток и, расталкивая толпу, заторопилась в «автозак».

Машина тронулась. Глаза девушки застилали слезы. Немолодая женщина, очевидно «многократка», сочувственно сказала ей:

— Ну что ты, дуреха! Надо ж понимать, когда по-настоящему пишут, а когда просто так. Самые те, кто хорошо пишут, — это рецидивисты со стажем, кому под шестьдесят. У них и опыт, и знание нашей бабской психологии. Они умеют так завернуть, чтоб всю душу наизнанку тебе вывернуть. Тем и промышляют. Ведь если б он написал про себя все как есть, разве стала бы ты ему слова нежные писать в ответ?

— Не стала бы, — честно призналась Катя.

— То-то и оно. Забудь о нем.

— Уже забыла.

Однако сказать было легче, чем сделать. Из головы все не шли нежные письма старого урки. Очередное разочарование вновь оставило глубокую зарубку в душе.

Этап погрузили в вагоны. Ехали долго, больше двух суток, и там, куда прибыл поезд, уже стояла глубокая зима: голубые сугробы выше человеческого роста, синие ели за забором, низко нависшее над головой неприветливое небо. И мороз, продирающий до костей, — злой, кусачий, шипучий…

Глава 10

Этап завели в небольшую комнатку, дежурные стали принимать заключенных.

Осматривали вещи, заставили раздеться, прощупали одежду вплоть до швов.

Повертели в руках письма коварного Михаила, заботливо обернутые грязной ленточкой, но отбирать не стали.

Начальница колонии Бекасова оказалась выпускницей философского факультета МГУ. Это была женщина лет сорока пяти, статная, довольно миловидная.

Как занесло дипломированного философа в далекие мордовские лагеря, было непонятно. Может быть, она нашла здесь вожделенный философский покой и вечную пищу для размышлений?

Заложив руки за спину, «гражданка начальница» прошлась по плацу перед строем. Снег жалобно поскрипывал под черными блестящими сапогами, снежинки весело искрились на погонах.

— Задачей нашего исправительно-трудового учреждения является перевоспитание заключенных, формирование из закоренелых преступников настоящих советских людей… Как говорил Владимир Ильич Ленин…

Она еще долго произносила какие-то округлые, гладкие, марксистски выверенные слова. Ее никто не слушал. Осужденные переглядывались, стараясь отыскать в строю былых подруг и знакомых по прежним отсидкам. Иногда находили, перемигивались, пересмеивались, вызывая грозные окрики дежурных, ДПНК.

И потянулись неотличимые друг от друга дни, похожие один на другой, как однояйцевые близнецы. Заключенные были одеты в одинаковые телогрейки с синими нашивками на груди с фамилией и номером отряда. Лица сливались в однородную покорную массу, послушно текущую в столовую, на работу, на проверку, спать…

Заключенную Сорокину назначили на фабрику резать ткань. Надо было вытащить из кладовой огромный, адски тяжелый куль ткани, размотать, сделать заготовки для простынь и пододеяльников. За время смены ноги опухали, а спину ломило от тяжелой работы.

Теперь Кате казалось, что отныне она — не отдельный человек со своим "я", со своими желаниями, своим лицом, телом и фигурой, а часть безликой массы, атом, лишенный воли, желаний и надежд… Она зависимое, бесправное существо, которое можно гнать куда угодно, делать с ним что угодно. Ей можно приказать, и она не имеет права отказаться, потому что за отказ ее могут отправить в ШИЗО (штрафной изолятор), а там… Оттуда, говорят, выходят калеками, без волос, с выбитыми зубами и распухшими от ледяной сырости суставами, с раздувшимися от непрерывного стояния венами на ногах.

Вскоре пришел Новый год. Новый год на зоне — тоже праздник, но праздник с привкусом тоски по оставленному дому.

Женщины нарядили елку в культкомнате, развесили самодельные игрушки, серпантин и елочные ветки с шишками — единственное новогоднее украшение, которого водилось на зоне в изобилии. Для праздника сшили из обрезков ткани красивые наряды. Кате досталось шикарное платье, сшитое из специальным образом раскроенных мужских кальсон. Из пуговиц сделали браслеты, кольца, серьги. На столе стоял торт, приготовленный из сливочного масла, печенья и джема. И конечно, чай. Это был настоящий пир!

Торжественную часть вечера открыла начальница колонии Бекасова.

Поздравительная речь ее сводилась к одной сакраментальной мысли — «на свободу с чистой совестью». Она поведала своим подопечным, что партия и правительство милосердно дают им шанс на исправление и надеются, что те в конце концов оправдают высокое доверие.

После политической части началась художественная. Тоненькая девушка на сцене, краснея, надрывно выводила писклявым, со слезой голосом:

Плохо я раньше свободу ценила, Плохо ценила домашний уют, Только теперь я вполне рассудила, Что не для всех даже птицы поют.

Плакала горестно мать моя милая, Дочку свою провожая в тюрьму. Мама, вернусь к тебе, если помилуют. Скоро вернусь — и тебя обниму!

Рядом в тишине затаившего дыхание зрительного зала послышались сдавленные всхлипы. Это плакала молоденькая Алевтина, Катина подруга. Она угодила за решетку за несколько папирос с анашой в сумочке. Катя стиснула руки и сама еле сдержала предательские слезы.

— Не плачь, Алевтина, — проговорила она севшим голосом и добавила раздраженно:

— Вообще терпеть не могу стихи!

А потом был концерт: песни, фокусы, декламация, драматические сцены.

После художественной части начались танцы. Девочки танцевали с девочками за неимением кавалеров противоположного пола. Роли в паре распределялись согласно внутренним предпочтениям.

Катя самозабвенно плясала, соскучившись по музыке, движениям. Ее приглашали часто, одна зэчка из «кавалеров» не отставала от нее весь вечер.

Фамилия ее была Русланова, Лиля Русланова, но все звали ее по-мужски, Русланом.

Она была одета под мальчика: ниже пояса некое подобие брюк, на голове — косынка, завязанная в виде пилотки.

Руслан была худощавой, безгрудой, коротко стриженной бабой. Она уже давно положила глаз на новенькую и теперь не подпускала к ней других претенденток.

При виде влюбленных парочек на зоне Катя всегда представляла отношения Зинки и Свири, и ей становилось противно. Но потом она вспоминала доктора Родионова и коварного Михаила, и ей делалось еще противней. «Разве мужская любовь лучше женской?» — не раз бессонными ночами размышляла она, и тут же из небытия, из прошлой, еще человеческой жизни всплывали полузабытые стершиеся образы: любитель женской натуры Джек, режиссер Гога, веселый смеющийся Поль…

И вечная боль, вечно сочащаяся сукровицей рана — Владимир Высоцкий.

После смерти Высоцкого неожиданно «разрешили». Теперь по радио частенько слышался хрипатый, незабываемый голос. Он говорил о небывалом и несбывшемся, бередил душу. Вот и теперь, на новогоднем празднике, крутили пластинки с его песнями. Начальница-философ брезгливо морщилась при звуках рычащего голоса, но ничего поделать не могла: это небольшое послабление «контингенту» было одобрено свыше. Раз уж по радио крутят Высоцкого — значит, можно.