Андрей Троицкий - Кукловод Страница 59

– Все равно мы рискуем, – отвечает Гецман. – Наркотический рынок Москвы и Питера под колпаком ментов.

– Ты это серьезно? Ты говоришь менты? Просто ты никогда глубоко не влезал в эту проблему. Задумайся. За пять последних лет число задержанных наркокурьеров и торговцев дрянью выросло чуть ли не на порядок. А объем продаж за то же время увеличивается примерно в сто раз. По одной только Москве и Питеру ежедневный, повторяю, ежедневный навар от продажи наркоты составляет от двух с половиной до трех миллионов долларов. А годовой оборот от торговли наркотой по России – как минимум два с половиной миллиарда долларов. Такие бабки. Сон наяву.

– Чем ты объясняешь тот парадокс: преступников ловят, а количество дряни растет и растет? – спрашивает Гецман.

– Все очень просто: рынок наркоты в Москве поделен конкретными людьми. Я не хочу называть фамилии. И тебе их лучше не знать. Менты ловят новичков, тех, кто хочет втиснуться на уже поделенную территорию. Усек? И ловят по наводке все тех же торговцев наркотой. Тех, кто владеет рынком. А ветераны… Они процветают. У них нет проблем. Им не нужна ни конкуренция, ни демпинговые цены. Кстати, цены сложились примерно такие. Миллиграмм героина, упакованный в пакетик размером с ноготь ребенка «чек», стоит примерно пять долларов. Качество так себе: средние перекупщики разбавляют товар, потом мелкие торговцы разбавляют… Знаешь этот анекдот про разбавленное молоко? Ну, это к слову.

– Где гарантии, что хозяева московского рынка не сдадут ментам и нас с вами?

– Пойми, мы им не конкуренты. Мы партнеры. Даем им хороший товар по низким ценам. Конечно, они и сами имеют на разнице в цене. Как-то раз, ради баловства, был по делам в Киргизии. И думаю, почему бы не попробовать… Ну, купил небольшую партию опиума. В Москве получил за эту партию ровно в сто раз больше. А вот анаша в Москве дороже, чем в Киргизии, в сто пятьдесят раз. Эта игра цифр мне нравится.

– Сейчас спрашивают в основном героин.

– Да, разобрались в этом говне. Кстати, в странах Золотого полумесяца, то есть в Пакистане, афгане и Таджикистане, в год производят двести пятьдесят тонн героина. Восемьдесят процентов оседает в Европе. Остальное в Северной Америке. Статистика.

– И все-таки нас могут заложить.

– Кому это надо? – Уманский захрюкал. – Для нас это разовая сделка. Я не бедный человек, но от таких башлей не могу отказаться. Мы скидываем всю партию людям, которые хозяйничают здесь. Естественно, делаем большую скидку. В Москве килограмм героина оптом стоит от сорока до пятидесяти тысяч долларов. Мы отдаем килограмм первосортного дерьма за двадцать две тысячи. Они наварят, мы наварим. Я же не собираюсь заводить сеть своих дилеров, перекупщиков, конспиративные квартиры. Этому бизнесу надо посвятить жизнь, чтобы в нем преуспеть. А от моей жизни остался огрызок.

– Ну, прямо, огрызок, – вставляет Гецман.

– Мне не дадут развернуться. Поэтому мы просто скидываем товар, делим деньги – и все довольны. Кстати, только половина товара пойдет на московский рынок. Другую половину берут люди, которые хотят двинуть дрянь на зоны. Каждый второй авторитет или вор в законе из тех, кто нынче мотает срок, наркоманы. И со стажем. Места лишения свободы – перспективный рынок. По такой цене там отхватят всю партию с руками. Короче, сбыт не твоя проблема.

…Гецман остановил воспроизведение, снял наушники. Он взял почтовый конверт из толстой бумаги, запечатал в него четыре кассеты, поставил на местах склейки печать своей фирмы. Затем взял конверт побольше, положил в него странички своего заявления и маленький конверт с кассетами. Тщательно приклеил уголок, поставил печать и расписался в месте склейки.

Адвокат Пичкин появился в кабинете ровно чрез час, как договаривались. Гецман был краток.

– У меня могут возникнуть проблемы, – сказал он. – То есть, я в этом не уверен. Но если все-таки со мной что случиться… Не знаю, кто мне всадит нож в спину, кто подложит свинью. Но если я подохну, хочу за собой кое-кого утащить. Пообещай, Виталий, что ты, произойдет это со мной днем или ночью, тут же пулей полетишь на сраную Петровку или на Шаболовку. И передашь ментам этот пакет. В нем мое заявление и кассеты.

– Что должно произойти? – не понял Пичкин.

– Ну, меня могут грохнуть или посадить в инвалидное кресло. А ты передашь пакет ментам. О кей?

– Да что с тобой? – выпучил глаза Пичкин. – С какого хрена ты сорвался? Секса давно не было?

– Секс у меня вечером будет с любовницей. А на работе у меня секретарша отсасывает.

– Ничего девочка. В моем вкусе. Кстати, сколько ей лет?

– Двадцать или около того. Пошел на хер.

– Если с тобой что случится, я найду ей хорошую работу, – засмеялся Пичкин.

– Оставь свои жидовские шутки. Я в говне по уши. Не знаю, выберусь из него или утону. Ты обещаешь мне это сделать? Мое заявление заинтересует ментов. Обещаешь?

– У тебя есть серьезные основания, ну, чтобы опасаться за жизнь?

Гецман фыркнул.

– У меня есть предчувствие. Интуиция есть. Этого достаточно.

– Ладно. Давай свой сраный пакет.

Когда Пичкин ушел, Гецман открыл дверцу сейфа, вытащил коробку с десяти зарядным пистолетом «Астра – 100» испанского производства и патронами девятого калибра. Гецман залюбовался на хромированную пушку и с черными накладками из пластмассы на рукоятке. Хорошая вещь. Пистолет прекрасно сбалансирован, словно сделан специально под его руку.

Гецман не носил оружия. Но почему бы именно сегодня не изменить своей привычке? Он снарядил обойму, сунул ее в ручку пистолета. Подошел к вешалке, опустил пистолет в карман пальто. Береженого Бог бережет.

Глава двадцать вторая

Дорога до поселка агрокомбината оказалась не такой скорой, как рассчитывал Акимов. По бездорожью выжать из грузовика больше сорока километров не реально. Но хуже другое. К одиннадцати утра, Акимов смекнул, что допустил ошибку. Разумнее было ехать по петляющей дороге, чем дуть напрямки через степь.

К полудню Акимов заблудился окончательно. Казалось, что машина сбивалась с нужного направления, и теперь нарезает по степи огромные бесконечные круги или спирали. Снова возвращалась на то самое место, которое миновали час назад. Если так и дальше пойдет, к вечеру они окажутся в той же самой людоедской деревне, откуда выехали утром. Без проводника – полная труба, но у мертвого Галима дорогу не спросишь.

– Жаль, компаса нет, – сказал Акимов. – Мы заблудились.

Рогожкин глотнул воды.

– Вижу, что заблудились, – ответил он. – Это для меня вечная загадка, как водители ориентируются в степи. Все понимаю. Но этого понять не могу.

– Черт, хотел найти путь покороче. Это я во всем виноват.

– Конечно, виноват, – поддержал Рогожкин. – Я вот иногда думаю… Знаешь, если бы у меня был талант скульптора, я бы не лепил памятники всяким знаменитостям. Пушнину, Лермонтову и Бакинским комиссарам. Таких памятников и без меня хватает. Я бы воздвиг памятник стрелочнику. Простому стрелочнику. Безымянному человеку, который виноват всегда и во всем. И лепил бы стрелочника с тебя.

– Пошел ты в жопу. Без тебя тошно.

– Ты живой типаж стрелочника, – засмеялся Рогожкин. – Во всем и всегда виноват. Нет, серьезно.

– И я серьезно. Пошел в жопу.

Акимов понял топорный намек. Что уж тут не понять? Очень не хотелось считать себя стрелочником, виноватым во всех бедах. Самому себе сознаваться, что вся затея провалилась. Назаров ушел, и хоть теоретические шансы найти его еще остались, но они, эти шансы, столь ничтожны, что всерьез их рассматривать смешно. Река крови пролита попусту… Ни за понюх табаку погиб Галим… А теперь предстоит взглянуть в глаза его матери. Нет, лучше об этом не думать.

День выдался ясный, негреющее солнце поднялось высоко над степью и застыло в этой голубой бездне. Акимов пытался найти старую дорогу, но дорога потерялась, словно ее и не было никогда. Акимов злился, направляя машину то влево, то вправо. И только сильнее запутался.

Рогожкин постепенно приходил в себя после вчерашней пьянки. Он курил, часто прикладывался к горлышку фляжки, сосал воду, солоноватую, пахнувшую ржавым железом и еще какой-то дрянью. Вода во фляжке быстро закончилась, Рогожкин выплеснул осадок на коврик. Открутил колпачок второй фляжки, смочил губы. Равнодушным взглядом смотрел на степь, которая успела надоесть ему до чертей, до колик в печенке. Думал, что казахский пейзаж куда живописнее выглядит на цветных открытках, чем в натуре.

Еще он подумал, что холодное тело Галима, завернутое в брезент, зажатое между бочками и ящиками, сейчас трепыхается там, в кузове. Даже проводить человека, своего убитого товарища, в последний путь они не сумели, потому что сам черт, не иначе, сбил их с дороги. Водит, кружит по степи. И еще не известно, куда приведет путь, чем он закончится. От мрачных мыслей Рогожкину сделалось не по себе.