Гелий Рябов - Приведен в исполнение... Страница 6

— Понимаю. Мы в девятнадцатом на фронте не для того погибали, чтобы вы теперь, в двадцать первом, всякую дрянь плодили. Ваша новая жизнь мне не нравится! Не за это я своих людей в тыл Врангеля водил, не за это мы свои жизни добровольно и сознательно революции отдали!

— А ты Врангеля живого видел? — с интересом спросил начмил.

Шавров обалдело посмотрел — не ожидал такого поворота, но ответил с гордостью:

— Видел в Севастополе. Он из своего штаба вышел — в гостинице «Кист» у них штаб размещался…

— Ну и дальше, дальше? — Начмил, словно гимназист, заинтересованный невероятной историей, схватил Шаврова за руку.

— Да ничего такого, — скромно пожал плечами Шавров, — сел в свой белый «Даймлер» и уехал. На фронт. Он каждый день на фронт ездил.

— И ты его не убил? — с искренним недоумением спросил начмил.

— Приказа не было.

— Значит, ты умеешь выполнять приказы? — Начмил встал, отчужденно взглянул на Шаврова. — Ну так вот: мы здесь, в кабинетах с вареньем, тоже умеем… Товарищем Лениным приказан нэп. Вот и нишкни! Но так как голова у тебя дурацкая — снизойду до объяснений. Первое: этот красноармеец стал бандитом, потому что молод, неустойчив, поддался трудностям. Главная же трудность в том, что многомиллионная армия больше не нужна и поэтому в большинстве своем демобилизована, почему мы и видим тебя перед собой. Второе: фабрики и заводы стоят, и обеспечить миллионы красноармейцев работой не могут. Неустойчивые безработные становятся бандитами. И убивают. Как этот… За понюх табаку. За последние три дня… — начмил взял со стола сводку, — бандиты убили шестерых обывателей и троих моих работников. Хотя мы все тут и не люди… — он потянулся к колокольчику. — Ты, Шавров, пусть молодой, но член партии, большевик. Задумайся вовремя. Мысли твои не от ума, а от истерики, поступки — того хуже… — Он позвонил, вошел начальник конвоя, остановился на пороге. — Вот что, Малахов… — начмил снял пенсне и начал тереть глаза, — проводи товарища на выход.

— «На выход» — это, стало быть, в расход? — спросил Шавров.

— На выход — это на выход, — сузил глаза начмил. — А в расход — это в расход. Не там второе дно ищешь, краском. Еще раз говорю, смотри не ошибись, — и, поняв по лицу Шаврова, что тот хочет задать какой-то вопрос, поднял руку. — Ты помолчи лучше… Допустим, ты не обознался. Допустим — этот бандит — твой Музыкин. Ну и что? Снисхождения заслуживает? Ни один преступник из наших рядов не заслуживает снисхождения. Свой организм, Шавров, надо охранять безжалостно! Иначе мы погубим революцию. Музыкина… Тьфу, этого… расстреляют, ступай…

Шавров вышел на улицу. Была совсем поздняя ночь, а может быть, и раннее утро начиналось — определить он не мог. Город растекался вокруг — неосязаемый, ускользающий, странный… Бывший родной город. В какое-то мгновение показалось, что заблудился и дороги домой не найти никогда. Стало страшно, захотелось побежать куда-то, все равно куда, лишь бы поскорее избавиться от этой пугающей темноты и крутящихся в бесовском водовороте улиц и собственных мыслей, нахлынувших болезненно и неудержимо. Музыкин, комкор, этот странный милиционер в коридоре с его спокойным «не верю», и начальник милиции с обидными подозрениями — что им всем надо, Господи… Ведь не делал подлостей, защищал справедливость, добро — и как прекрасный символ всего сущего, и конкретно, в бою. И сомнений не было. «Можно понять холопов, которые хотят стать дворянами. Нельзя понять дворян, которые стремятся стать холопами». Это о декабристах. Хлесткая пошлость, ложь. Просто материя первична, и она прижимает, давит. Не каждому дано осмыслить это притяжение и вырваться из него и понять, что дух, вторичный и производный дух, выше материи, потому что он созидает ее в ином, более высоком качестве. И потому служить нужно не чинам и орденам, а великой идее добра… «Все на земле умрет — и мать, и младость, жена изменит и покинет друг…» Такова горестная диалектика этого служения… А в чем цель? В чем награда и воздаяние и свет в конце туннеля? Неосязаемая бесконечность, фантом…

Он свернул к палисаднику двухэтажного особняка, который стоял в глубине улицы. Это был родительский дом — маленький, обшарпанный, такой родной и такой непривычный после долгой разлуки. Белесый рассвет вычернил по-весеннему прозрачные кроны старых тополей и лебединые шеи фонарных подвесов. Шавров отворил печально заскрипевшую калитку, сделал несколько шагов по тщательно выметенной дорожке и сразу же увидел на дверях сильно потемневшую медную дощечку: «Приватъ-доцентъ Шавровъ Иван Александровичъ», а чуть ниже витиевато отлитый диск звонка с глуповатой надписью: «Прошу давить перстомъ». Поколебавшись мгновение, он надавил. Прерывисто и слабо вызвонил колокольчик, послышались шаркающие шаги, щелкнул ключ в замке, и Шавров молча толкнул дверь.

— Господи, Сережа! — всплеснула мать маленькими ручками. — Почему ты не написал мне?

Кожа на лице у нее стала желтоватой, редкие волосы были гладко причесаны — по-школьному. Словно отвечая на его немой вопрос, она грустно улыбнулась:

— Два с половиной года, Сережа… не было тебя дома.

— Всего? — удивился он.

— Это вечность… Скажи, ты получил… письмо? Ты не спрашиваешь об отце, и из этого я заключаю, что письмо не дошло. Сережа… папа умер еще в январе. Я похоронила его рядом с дедом.

— Похоронила? Значит, ты была… одна? Совсем одна?

— Некому было провожать. Только родители Тани. И в день девятый. И в день сороковой.

— Прости… Он болел?

— Он тосковал, Сережа… Эта тоска убила его.

— Тоска? Убила? — ошеломленно переспросил Шавров. — О чем ты, мама? Да ведь только теперь и наступает время, когда каждый честный человек обретает крылья. Ну, хорошо, хорошо… Я понимаю, папа был слабым, врос в прошлое, но ты? Ты была рядом, почему же ты…

— Ты приехал судить меня?

— Прости… — он обнял ее и растерянно улыбнулся. — Я слишком привык к митингам и уже не умею по-другому…

— Таня только что объявилась. Я получила от нее письмо.

— Объявилась? — удивился он. — Ничего не понимаю. Где? Как?

— Теперь она живет в Москве. А ее родители по-прежнему здесь. Ты зайдешь к ним?

— Не знаю… Что она потеряла в Москве?

— Служит в суде. А писала из Петрограда, была в командировке. Вот письмо… — она протянула Шаврову сложенный вчетверо лист.

«Дорогая Людмила Михайловна! — прочитал он, от волнения едва разбирая знакомый бисерный почерк. — Я — в „Астории“, из моего окна виден памятник Николаю 1-му…» — Он взял себя в руки, стал читать дальше. — «О себе не пишу, — обыденно, неинтересно, все как всегда. Вы спрашивали о Блоке. Не буду называть источник — не хочу, чтобы мои слова выглядели бабским пересудом. Блок тяжело болен. Ничего не пишет — уже давно. Поэма „Двенадцать“ всему виной — так считают осведомленные люди, но я не берусь подтверждать это или опровергать — слишком мало я знаю…»

Шавров поднял глаза на мать:

— О чем это она? «Двенадцать» читали у нас в эскадроне, в полку, это гимн революции! — Он положил письмо на стол. — Что у вас тут происходит, мама? Ведь все так просто, в конце концов… Мы победили, начинается новая жизнь, ее нужно построить. А это… — он повел головой в сторону письма, — это вредная заумь, ей-богу!

Мать улыбнулась горько, тоскливо.

— Ах, Сережа… Блок увидел во главе красногвардейцев Христа с красным флагом, все так… Только не следовало рассказывать о своем видении, нет, не следовало. Вот и ты: «Гимн революции…» И все так поняли, или сделали вид, что поняли, ибо это удобнее, выгоднее, наконец…

— А на самом деле? — Шавров ошеломленно покачал головой.

— А на самом деле… «На спину надо б бубновый туз!» — помнишь? «Запирайте етажи, нынче будут грабежи!» — помнишь? А кто Катьку застрелил, публично, на улице, «революцьонный держа шаг»? Не надо, сынок… Повисший как тряпка плакат: «Вся власть учредительному собранию!» — символ крушения. И об этом, именно об этом написал великий сновидец. Но никто не понял.

— Но Христос, Христос!

— А это символ возмездия, Сережа… Страшные испытания впереди.

— Это паранойя… — Шавров сел и стиснул голову руками. — С ума спрыгнуть можно.

— Вот он и сошел с ума, — тихо сказала мать, — и умирает теперь…

Шавров встал и положил на стол туго перевязанную пачку денег:

— Это мое жалованье за все время службы. Тебе хватит попервости.

— Ты… уезжаешь? — Она бросила на деньги безразличный взгляд. — Я думала, мы пойдем на могилу отца. Да и к родителям Тани тебе следовало бы зайти.

— Непременно, — улыбнулся Шавров. — Непременно… и очень скоро. У меня погиб… боевой товарищ. Долг образовался, понимаешь? Совсем неотложный долг… — он поцеловал ей руку и улыбнулся. — Я прошу тебя, не нужно этих мыслей, этой мистики. Все это опосредованная безграмотность, и ты должна понимать это лучше меня. Вспомни, как говорил отец: истинное благо достигается только просвещением.