Михаил Зубавин - Дело о кониуме Страница 6

— О чем ты говоришь?

— А что же делать?

— Рассуждать дальше. — Иерихон задумался. — Бесова убили возле дома.

— Его специально там поджидали.

— А кто знал, что Яковлев с твоим другом подерется и потащится на луг?

— Верно. — Ершов хлопнул себя по лбу. — А потом, почему Яковлева пилой зарубили, какой бандит с собой пилу будет таскать?

— Это-то не странно. У нас историю края никто не изучает. До войны бандюг водилось… Вечером спокойно на улицу не выйдешь. Но было при деревообрабатывающем комбинате училище, так от этих шкетов все громилы разбегались. Эти ученики приноровились пилы с собой носить, маленькие, с сужающимся полотном, как у садовников. Они их как бритву точили, до кости мясо рвало. Хулиганье как ветром сдувало, стоило фэзэушникам появиться.

— Кому? — переспросил Сергей.

— Фэзэушникам.

Ершов вскочил на ноги:

— Все, я все понял! Я бегу!

В тот вечер Ершов так торопился, что даже взял такси. (Теперь это невозможно представить, но в то время обычный доцент мог себе такое позволить.) Остановив машину у дачи Ермолаева, Сергей расплатился и кинулся к дому. В окнах горел свет. Стукнув раз, другой, Ершов распахнул дверь и чуть не налетел на толстую рыхлую женщину — жену Ермолаева.

— Василий Григорьевич?

— А вы Ершов?

— Да.

— Так он уехал.

— Давно?

— С полчаса, но вы должны объяснить мне…

— Я?

— Да, вы?

— Что?

— Что произошло? Вася весь день писал, писал. Потом вывел «жигули». «Куда?» — спрашиваю. Он засмеялся, сказал, что вы объясните, оставил вам пакет, а потом обнял меня, поцеловал и уехал.

Ершов два раза ударил кулаком в стену, сморщился, схватил конверт и бросился на улицу, бегом помчался к домику коменданта.

Петра освободили на следующий день, а вечером Ершов сидел у Иерихона и рассказывал:

— Ермолаева успели остановить в самую последнюю минуту. Мгновение, и было бы еще два трупа, он хотел убить третьего, а потом себя. Ту девушку, которая была с Гришей в его последний день, так запугали, что в милиции она молчала. Но перед тем, как эмигрировать, сообщила все Василию Григорьевичу. Он об этой троице разузнал, но мстить не решался. Вдруг ночью на лугу Ермолаев встретил Яковлева, и не просто встретил — тот шел и приговаривал: «Сейчас ребят позову, сейчас ты, Петруша, цепочку попробуешь, и Дашка узнает, как мне отказывать». А Ермолаев с юности по ночам без пилы никуда не ходил… Не мне его осуждать. Ну, а уж убив первого, Василий Григорьевич решил не останавливаться, второго тоже успел, на третьем его взяли. Судить, я думаю, не будут. Не поднимать же дело об убийстве его сына. Объявят сумасшедшим, посадят в психушку. Да ладно, главного мы добились, Петра освободили.

— Да, — зачмокал Иерихон. — А я все же думал, что политическое окажется дело, а тут простая уголовка. Зато ты теперь — первый свободный советский сыщик, частный детектив.

— Какой к черту сыщик, — отмахнулся Ершов. — Первое сентября на носу, в колхоз со студентами ехать, потом семинары, зачеты, экзамены…

Но через три месяца со знакомыми Пироговых случилась беда. Помочь им никто не мог, и Дарья посоветовала обратиться к Ершову.

ДЕЛО О КОНИУМЕ

«До тех пор почти у всех нас было достаточно силы, чтобы удерживать слезы; но, видя, как он пил, и после того, как выпил, мы уже не владели собой. У меня, несмотря на все усилия, слезы текли ручьем так, что я был вынужден закрыться плащом, я оплакивал не горе Сократа, а свое собственное при мысли, что сейчас потеряю друга. Кротон не мог удержать слезы и вышел раньше меня…

…Между тем Сократ, который до сих пор прохаживался, сказал, что чувствует тяжесть в ногах, и лег на спину, как ему приказал сторож. Тогда последний подошел к Сократу, исследовал его стопы, бедра, сильно сжал стопу и спросил, чувствует ли он. Сократ ответил, что нет. Затем он сжал бедра и, подымаясь выше, показал нам, как холодеет и коченеет тело. Он снова ощупал его и сказал, что только холод достигнет сердца, Сократ умрет. Уже вся нижняя часть живота похолодела. Тогда, раскрывшись (он был покрыт), Сократ сказал: «Кротон (это были его последние слова), мы должны петуха Эскулапу, не забудь принести этот дар». — «Это будет сделано, ты ничего больше нам не скажешь?» — Ответа не последовало, и немного спустя он сделал конвульсивное движение. Тогда сторож раскрыл его совсем; взгляд Сократа был неподвижен. Кротон, увидев это, закрыл ему рот и глаза…»

Сергей Ершов любил называть себя вольным художником. Художника, в буквальном смысле этого слова, из него не получилось, но вольной профессией он все же обзавелся. Он был высок, худ, с профилем, вырисованным прямыми сильными линиями, с короткими, торчащими щетиной черными волосами, лишь слегка усыпанными снежинками седины. Сергей Ершов владел тремя языками, в государственную контору не ходил: где договор переведет, где проект, статейку, посидит на синхронном переводе, а там, глядишь, уже и на пиво, и на сыр набежало, а большего он и не искал. Так уж получилось, что Ершов родился в нашей стране, познал все ее прелести на своей шкуре и не имел ни малейшего желания строить себе гнездо… Но он и болел своей несчастной родиной, любил ее и не только никуда убегать не собирался, но даже не мог подолгу удерживать себя в придуманной роли ироничного созерцателя — и вляпывался из одной авантюры в другую.

Об одном из самых невинных его приключений — эта повесть.

Против Ершова сидела тридцатилетняя барышня, которая примечательна была лишь крайне длинным заостренным носиком и непомерно большой грудью на тщедушном субтильном теле. Она утирала батистовым платочком уголки выпуклых серых глаз, но тушь уже все-таки успела растечься паутинкой.

— Что делать, Серж, что делать? Теперь они убьют меня, я знаю, они обязательно меня убьют.

— А ты не бредишь, Галя, погоди, — пытался успокоить ее Ершов. — Это не истерика? Ты пережила такое потрясение, может, тебе все кажется?

— Даже ты не веришь. Куда мне идти? В милицию? Да ведь если они узнают, что это убийство, то именно я окажусь преступницей. Если до этого и меня не отравят.

— Но зачем?

— А зачем отравили Женю?

— Хорошо. Успокойся. Если ты права, то произошло два убийства, целых два. Ведь ты их совершить не могла, второе теоретически — да, но первое? Так, может, если у тебя есть сомнения, то следует обратиться к властям?

— А ты забыл, кто у нас власть? И потом, отца Гаврика кремировали. Яд найдут только в Жене, а я фармацевт.

— Но ты уверена в отравлении?

— Так в этом же все и дело, я же говорила тебе…

— Ну, повтори.

— Я же рассказывала, мы приехали к Инке, развлекались. Потом приехал мэр, помянули его отца, и Гаврик расчувствовался, вспомнил, как все тогда происходило. А тут мой Женя возьми и ляпни, что точно так же Сократ умирал, когда цикуту выпил, ходил и бормотал, и добормотался. И все вроде нормально шло, но вдруг по дороге домой Женя начал умирать, и умирать так, как и Сократ, и отец мэра. Остановились, пока я его на свое место перетащила, пока до больницы доехали, он почти уже и не дышал, и никакие реанимации ничего не смогли, и все на диабет списали. Никто о кониуме даже и не подумал.

— А это еще что такое?

— А это современное название цикуты, кониум применяют в гомеопатии, ъ очень маленьких дозах. Но я в своей аптеке могла бы достать его достаточно.

— Но ведь Женька, на самом деле, болел, может, это не убийство?

— Последнее время он был полностью компенсирован, и главное, он умер точно так же, как отец Гаврика, так же, как Сократ, я Федона не один раз перечитала.

— И ты пришла ко мне, свободному художнику и авантюристу?

— А к кому же мне еще идти, Ерш? Ты столько лет был нашим другом, ты должен меня спасти. Ведь рано или поздно, но убийца решит напасть на меня, ведь он догадается, что я знаю о преступлении.

— Отлично! — Ершов хлопнул в ладоши. — У меня нет ни лицензии на частный сыск, ни маузера в деревянной коробке, но гулять так гулять.

В тот же вечер Ершов набрал номер телефона дочери мэра — Инны. Надо сказать, что до перестройки мэр рабо тал профессором политэкономии социализма, тоже был человеком не маленьким, но еще не настолько оторвался от народа, чтобы запретить своей дочери вращаться в компании с одним веселым остроумным молодцем, то есть с Ершовым. Отозвался автоответчик. Ершов на секунду замешкался, но потом продиктовал:

— Старуха, тот самый Ерш беспокоит, есть дело на полмиллиона долларов.

И назвал номер своего телефона.

Инна позвонила через два часа.

— Тот самый Ерш?

— Старуха, милая, чертовски рад тебя слышать.

— Ерш, я лет десять назад могла быть старухой, а теперь это не годится, ибо звучит крайне двусмысленно.