Станислав Родионов - Камень Страница 7

Она вдруг хитровато улыбнулась, отчего лицо стало неприятным, — Рябинин не знал, что у хитрости хватит сил обезобразить даже красоту.

— Сергей Георгиевич, моей маме вы бы не посоветовали сменить профессию…

— Но ваша мама не пошла бы за обоями даже для министра геологии.

Измученные маршрутами, комарами и потной жарой, геологи решились на отдых. Начальник партии объявил выходной. Лагерь сразу утратил полевую строгость и начал походить на стан потерпевших кораблекрушение, выброшенных на сушу. Забелели отсыревшие вкладыши, повисли на палатках спальные мешки, затрепетало на ветерке стираное бельё…

Рябинин выволок на гальку кусок кошмы и растянулся под июльским солнцем — всех комаров сдуло в береговые заросли. Едва он распахнул «Мартина Идена», как услышал зовущий голос Багрянцевой…

Он впервые переступил порог её жилища, удивлённый, что в палатке может быть такая чистота. Пол застлан брезентом. Спальный мешок аккуратно расстелен на походной койке. И столик есть — вьючный ящик, и стулик есть сосновый чурбачок. В колья стояка вбиты гвозди, на них висело и зеркальце, и полотенце, и связка лимонника… Пахло яблоками. Тихо играл невидимый транзистор.

— Серёжа, любишь музыку?

— Как и все.

— А какую?

— Есть модерновая песенка «Пришла любовь, запели радиолы…»…

— Нет, Серёжа, это для города, для людных улиц. А в лесу и в горах эстрадная музыка неуместна. Тут нужен Чайковский, Бах, Вагнер…

Он решил, что его пригласили слушать музыку. Но она разложила планшет и ткнула тонким загорелым пальцем в залесённый квадрат.

— Серёжа, вот тут, на сопке, в десяти километрах от лагеря, бьёт минеральный источник.

— Ну и что?

Её огромные карие глаза стали ещё больше и совсем потемнели. Она придвинулась, коснувшись его плеча маленькой крепкой грудью и обдав запахом орехов, яблок и какой-то травы.

— Это волшебный источник. К нему приезжают люди из далёких городов. Одну женщину принесли на носилках, а ушла сама. Говорят, кто попьёт из него, тот перестанет бояться тигров и найдёт жень-шень. Ну?

— Что?

— Неужели мы просидим весь день в лагере?

Шли налегке. За спиной висело затворное ружьё, к которому выдали ровно два патрона: один на медведя, второй на тигра. В рюкзаке болтался лишь хлеб с банкой тушёнки. Тощая тропинка переваливала с сопки на сопку уже по таёжному лесу, в сторону от поймы. Высоченные стволы маньчжурского ореха, сосны и пробкового дуба жили своими кронами где-то высоко в небе, оставив землю во влажном сумраке. Папоротники стояли загадочно, словно только что прилетели на эту землю. Свободно звенели комары, защищённые от ветра и солнца. Рябинин бил их так звонко, что ему отдавало в затылок. Маша легонько взмахивала рукой, как всплёскивала, отгоняя их подальше. И рассказывала про алмазы.

— Крупные носят имена. Был такой бриллиант «Регент». Его нашёл раб в россыпях Голконды, ударил себя киркой под ребро, спрятал алмаз в рану и вынес. Этим алмазом он пообещал расплатиться с матросом, если тот вывезет его из неволи. Матрос спрятал раба в трюме, но в пути убил, забрал алмаз, а тело выбросил в океан. В Мадрасе продал камень губернатору, пустился в разгул, всё пропил и повесился на рее. Губернатор продал алмаз герцогу Орлеанскому, потом его украли грабители, а затем он попал к Наполеону, который вправил его в эфес своей шпаги. После падения императора бриллиант продали с аукциона…

Тропинка, долго шедшая в сопку, вдруг иссякла. Они стояли посреди крохотной поляны, сдавленной древесной стеной. У края, привалившись к стволу, приземисто насупился «балаган» — сарай из жердей, коры и моха. Рядом лежала деревянная ванна, выдолбленная в целом стволе. Обложенный мшистыми валунами, темнел родник — вода неторопливо перемешивалась, готовая вот-вот закипеть. И было темно, влажно и тихо.

— «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу…» чуть слышно сказала Маша.

— Да, темновато, — согласился он, припадая к роднику.

От остуженной воды зашлось горло, желудок и, кажется, сердце. Ему не понравился сильный привкус железа и каких-то минералов. Маша пила мелкими глотками, закрывая глаза и как бы погружаясь в себя.

— Серёжа, ты будешь пугаться тигров.

— Её бы прогазировать, да с сиропчиком…

Он стал раскладывать костерок, чтобы подогреть тушёнку. Маша бродила меж стволов и гигантских папоротников…

— Ой-ой, скорей!

Рябинин схватил ружьё и в два прыжка очутился рядом. Она смотрела на тощее растение, подобное чайному кустику, выросшему без солнца.

— Серёжа, это жень-шень!

— Что-то непохож, — возразил он, представлявший его почему-то в виде кривого кактуса.

— Он-он, из семейства аралиевых!

— Только попила воды и сразу же нашла, — не верил он скоротечному чуду.

— Серёжа, копай. Корень должен иметь форму человека.

Рябинин ножом вырыл кустик — корень оказался в форме волосатой змеи.

— Потому что молодой. Мы его попробуем…

Земля дышала влажным тропическим сумраком. На огне топилась свиная тушёнка. Дым полосами бинтовал поляночное пространство. Родник неспешно крутил в своих струях нитки мха. А они сидели на валунах и грызли змеевидный корень, исходивший белёсым противным соком…

Где-то под сопкой не то рыкнуло, не то хрюкнуло.

— Серёжа, тигр!

Он вновь схватил ружьё, но вдруг увидел Машу, словно до сих пор с ним в маршруты ходила другая женщина…

Распущенные волосы, закрывшие шею от комаров, в свете огня блестели молодой сосновой корой. Глаза, полные весёлого страха, отражали лесную тьму. Крепкие губы ослабли, приоткрывшись. На щеке засохли мазки сока змеевидного корня. А рука безвольно взлетела и легко коснулась лба, что-то отгоняя может быть, тигриный рык.

Рябинина залила сладкая и великая сила, которую в тот миг он не понял. Ему захотелось броситься к Маше и сделать для неё всё прекрасное, что только есть в мире. Или взлететь на её глазах в небо — лучше с ней.

Но был тигр. Где он? Рябинин вскочил — сейчас этого полосатого он сделает пятнистым. Но тигр не пришёл.

Рябинин влюбился.

Он знал за собой неудобную черту — накаляться в спорах до повлажнения очков. Тогда мысли заслоняли сидящего перед ним человека; тогда он как бы терял его из виду, увлечённый в неразрешимую даль своей идеей. Рябинин боролся с этим, вступая в подобные ристалища лишь со знакомыми людьми да с отпетыми преступниками, пробуя расшатать их пещерные взгляды. Но был простой способ не терять себя в самом палящем споре — прикрыться иронией. Рябинину помогало, хотя он не сразу отгадал причину…

Человек, говоривший слишком убеждённо о слишком серьёзном, кажется чуточку спесивым. Он как бы знает истину окончательную и абсолютную, которая и богу-то не дана. Поэтому умному пристало не терять иронии, которая смягчает каркас любой истины, оставляя зазорчик для сомнения и для поиска уже другой, следующей истины, опять-таки смягчённой иронией…

Кажется, Рябинин утратил не только иронию, но и здоровый юмор — знай себе читает морали. Не за ними же она пришла?

Он вгляделся в её лицо, потерянное им в споре. Хотя они проговорили часа два, напряжение её губ не опало, с них так и не схлынуло удивление, словно она всё время хотела о чём-то спросить, но давила это желание. Сперва они показались ему грешными. Не грешные, а нервные губы… И взгляд проверяющий, недоверяющий.

Рябинин, давно решивший, что пришла она лишь взглянуть на старого друга матери, опять насторожился. Видимо, он ближе был к разгадке, когда ворожил по руке, когда почти угадал. На допросе эту бы нить он не бросил, разматывая до конца…

— Жанна, что у вас произошло с мужем?

Она глубоко вздохнула, замедляя течение времени, — не хотелось говорить. Или не могла вот так сразу… Но ведь ради этого она тут и сидит теперь Рябинин не сомневался.

— Обычная история.

— Ну, истории бывают всякие.

— Он подлец, — бросила она с каким-то вызовом.

Рябинин сдержанно улыбнулся, и не потому, что ей не поверил…

Он неохотно произносил слово «подлец», подозревая, что таковых не существует. Есть средний человек, в котором чего-то больше, чего-то меньше. И этот сплав являет себя с разных сторон в зависимости от жизненных обстоятельств. Отсюда и сложность личности. В конце концов, нет законченных негодяев, а есть всего лишь обыватели, которые без нужды не сподличают.

На допросах, когда разъярённая жена припечатывала мужа смачным словом или, наоборот, называла ангелом, Рябинин старался расспросить и выудить нечто объективное.

— Уж так и подлец?

— Эгоистичный себялюбец.

Видимо, его лицо отразило далёкое недоверие, отчего она заговорила быстро, как спохватилась:

— Он старше меня на шесть лет, до двадцати восьми не женился. Мама не разрешала, а ему было удобно — жил на всём готовеньком…