Юлий Дубов - Варяги и ворюги Страница 7

А.Д.

P.P.S. Несколько слов об этом новом деле. Я разбирал архив твоего деда и обнаружил одну любопытную вещь. Мне бы не хотелось писать об этом в письме, но это очень интересно. Мне кажется, у нас есть шанс сделать в России хороший бизнес. Я сообщу тебе подробности, как только представится возможность. Кстати, Иоганн Диц может оказаться для этого дела весьма полезным.

А.Д.

Интерлюдия

Это очень старый литературный прием. Очень старый. Ты хочешь рассказать историю. И для этого ты придумываешь главного героя, притаскиваешь его откуда-нибудь со стороны, чтобы история прошла через него, увиденная свежим, незамыленным взглядом. Так многие делали. С далеких островов во Францию привезли наивного дикаря. Князь Мышкин приехал из Швейцарии хлопотать насчет наследства. Люсьен де Рюбампре заявился из далекой провинции покорять Париж. Гость из Англии, потомок великого сыщика Эраста Фандорина, занялся поисками таинственного Алтына Толобаса. И так далее.

Вот так и Адриан Тредиллиан. Его, конечно же, нет. И никогда не было. Это даже не Адриан Тредиллиан, а так… Тримушки Трай, придуманный Михаилом Веллером. Дурилка картонная, литературный фантом, изобретенный для связности повествования. И будет он, повинуясь моей воле, бродить по стране и кабинетам, встречать таких людей и этаких, дурных и не очень, будет стараться пристроить свои деньги, защитить на них чьи-нибудь права, выполнить загадочное отцовское поручение и искренне удивляться, почему из этого ни черта не выходит. И наверное, это будет довольно смешно. Потому что мы любим клоунов. И придурки-иностранцы, ничего в нашей жизни не понимающие, нас очень даже развлекают.

Но мне почему-то страшно. Ведь даже картонная дурилка может кое-чему обучиться. Начнет, к примеру, говорить не на дурацком, заученном по вечерам и в кругу семьи псевдорусском, а на нашем, растворенном в крови, языке, втянет ноздрями ледяной воздух оренбургской степи и поймет, не приведи Господи, кто все-таки есть подлинный герой бессмертной повести А.С. Пушкина «Капитанская дочка».

И когда я думаю об этом, мне хочется задать ему вопрос. Скажи мне, Адриан Тредиллиан, неужели тебе было так уж плохо в твоем американском Нью-Йорке? Разве так уж непривлекательны стеклянные сталагмиты Манхэттена, у подножия которых прямо из-под асфальта вырастают столбы белого пара? Детишки, карабкающиеся на памятник Алисе в Центральном парке? Широкая улица, по которой в незапамятные времена гнали неисчислимые стада быков? А про Бурбон-стрит в Новом Орлеане ты ведь сам вспомнил, никто не тянул тебя за язык. Помнишь Бурбонстрит, Адриан? Улицу, которую начинают мыть в шесть утра, потому что за ночь по ней проходят все племена и народы, обтекая вечно ухмыляющихся конных полицейских. Улицу, от которой рукой подать до болот Миссисипи, где живут крокодилы, и туристы бросают им грибы с ржавых прогулочных моторок. А помнишь, какие мелодии высвистывает колесный пароходик «Натчез», отправляясь в регулярный вечерний рейс? А как посреди дня в «Кафе де Пари» под оркестр отплясывают старички и старушки? Ручных белочек на улицах Анн-Арбора помнишь?

И вот скажи ты мне честно, Адриан Тредиллиан, на кой же черт понесло тебя на наши галеры? Неужели тебе так уж плохо жилось в заокеанской Америке? Или там с правами и свободами все уже устаканилось и защищать нечего? Или захотелось удивить родителей и друзей невиданными подвигами в неизведанной стране? Или же потянуло на приключения по молодости и неразумности?

Но молчит Адриан Тредиллиан. Не отвечает. Он еще ничего не понял.

Глава 9

Двенадцатый год

Я сейчас скажу совершенно еретическую вещь. Настолько еретическую и противную, что заранее хочу повиниться перед знатоками отечественной истории и признать покаянно, что эта моя точка зрения есть несусветная глупость, ни на какие реальные факты не опирающаяся и придуманная для того лишь, чтобы немного соригинальничать.

В 1812 году у нас приключилась война с Наполеоном Бонапартом. До того как напасть на Россию, он слегка размялся в Европе, погулял по Африке, убедился, что в военном деле ему здорово фартит, и, прежде чем окончательно разобраться с Англией, решил повоевать с нами.

Фюрер Адольф Гитлер, кстати говоря, действовал в той же последовательности, так что здесь — вполне вероятно — скрывается какая-то закономерность. Но во всем этом должны разбираться специалисты.

Так вот. Император перешел границу и прямиком устремился к Москве, приговаривая, что, захватив древнюю столицу, он поразит Россию в самое сердце.

Французы и прочие инородцы вообще склонны к красивым и ярким высказываниям, которые непременно входят во все учебники истории и восхищенно повторяются грядущими поколениями.

Если помните, то против французских захватчиков мы выставили сразу две армии. Одной из них командовал князь Багратион, человек, по слухам, невероятной отваги, впоследствии получивший смертельное ранение в Бородинском сражении, а второй — генерал Барклай-де-Толли, большой российский патриот, но иностранной национальности.

Обе наши армии время от времени показывались императору издали, чтобы он не слишком зарывался, но в соприкосновение не вступали и отходили в глубь нашей необъятной страны, зорко следя за тем, чтобы скорость их передвижения в любой момент времени была не меньше, чем скорость императорского авангарда.

В художественной литературе, посвященной событиям того времени, вы можете прочесть, как мучились от этого унижения храбрые русские офицеры, как они рвались в бой и какими словами поносили бездарное военное и политическое руководство.

На самом же деле, и военное руководство и политическое действовали единственно возможным образом, прекрасно понимая, что наполеоновская военная машина без особого труда перемелет армию отважного Багратиона и закусит армией осторожного Барклая. Не понимали этого все остальные, включая анархически ориентированных гусаров, которые отрывались от основных сил, чтобы немного повоевать в свое удовольствие, и возвращались с трофеями и шапкозакидательскими настроениями.

Эти настроения владели и патриотической общественностью, которая, мало разбираясь в тонкостях военного дела, сперва тихо, а потом все громче стала требовать, чтобы командование российской армией передали русскому же человеку.

В России в то время правил император Александр. Наполеоновский блицкриг с каждым днем вызывал у него все большее и большее беспокойство. При этом Александр прекрасно понимал всю безнадежность ситуации. Вариантов действий у русского императора было не так уж и много. Можно было, например, приказать Багратиону и Барклаю незамедлительно сойтись и дать французам генеральное сражение. Но с очень высокой вероятностью это привело бы к потере обеих армий и ускорило развязку. Можно было бы продолжать ничего не делать. Но усиливающееся патриотическое брожение в этом случае вполне могло перерасти во что-нибудь чрезвычайно неприятное для трона и Александра Павловича лично, с тем же неизбежным результатом. А можно было прислушаться к поднимающему голову общественному мнению и дать им князя Кутузова в командующие.

На каком решении остановился русский император, мы все знаем. Мне почему-то кажется, что он вполне адекватно оценивал стратегический гений Михаила Илларионовича и рассчитывал единственно на то, чтобы как можно дольше не наступил военный и политический крах.

Опираясь исключительно на свободу слова и допустимость плюрализма мнений, а вовсе не на историческую правду, я предполагаю, что знаменитое Бородинское сражение было для императора Александра неприятным сюрпризом. Разве за несколько недель вторжения произошло нечто серьезное, могущее повлиять на расстановку сил? Может быть, дополнительная мобилизация? Или перевооружение русского войска? Конечно, нет. Те же самые две армии, которые от самой границы состязались с французами большей частью в скорости движения, теперь засели в окопах в нескольких десятках верст от первопрестольной и изготовились к бою.

С другой стороны, и Кутузова вполне можно понять. Человек, которого, считай, только что назначили главнокомандующим, не может ничего не делать. Отдать Москву без боя — это значит заранее пойти на то, что во всех православных церквях, буде таковые останутся после заварухи, станут провозглашать анафему предателю земли русской.

Поэтому французы получили Бородино.

Я не буду сейчас останавливаться на давно ведущейся и совершенно бесплодной дискуссии о том, кто же все-таки победил под Бородином — мы или французы. Французы считают, что они, потому что поле битвы осталось за ними и они беспрепятственно вошли в Москву, не встретив по дороге ни одного русского солдата. Мы с ними, естественно, не согласны, так как до Бородина считалось, что генеральное сражение приведет к полной гибели русской армии, а на деле оказалось, что погибла не вся армия, а только ее часть. Дискуссия эта бесполезна, ибо критерии определения победы или поражения у обеих сторон принципиально отличны.