Станислав Родионов - Цветы на окнах Страница 7

Клуб заволокла церковная тишина. Рябинин слонялся по нему из помещения в помещение, словно что потерял…

В танцевальном классе спал повар, вставший в четыре утра. В коридоре рыжий кот звякал пустыми консервными банками. В зрительном зале от перепада температуры потрескивали стулья. По сцене, шелестя забытыми газетами, прокатывался осенний ветерок, падавший откуда-то сверху, со стропил. В кухне другой кот, чёрный, мистический, привалился к остывающему титану…

Рябинин забрёл в библиотеку — большую комнату, иссечённую тощими стеллажами. Он провёл рукой по запылённым корешкам и вытащил одну, случайную книгу. «Сто лет криминалистики» Ю. Торвальда… Та самая случайность, которая родится на пересечении закономерностей, — из тысячи книг следователю подвернулась книга по криминалистике. Он уже читал её. Описано множество громких уголовных процессов, за которыми когда-то следила вся Европа… А Рябинину книжка показалась неинтересной, потому что автор рассказывал про эти уголовные дела так, словно они состояли из одних лишь доказательств, экспертиз и научных заключений. Автор как бы вытащил из этих дел всю психологию — допросы, показания, борьбу характеров, интуицию, следственные ошибки… И пропал в них человек, и стали эти дела походить на лес без листьев.

Рябинин поставил книгу на место. Доказательства, экспертизы, научные заключения… А вот кто ответит, почему он, выехавший на расследование убийства, бездельно слоняется по пустующим комнатам?..

Где-то далеко, на том конце клуба, как на том конце земли, празднично хлопнула дверь и рассыпала по коридору напорный топот. Рябинин быстро пошёл на сцену.

По залу плыл Леденцов странным шагом — казалось, что он удерживает себя от желания встать на руки и так идти к следователю. Рябинин невольно подался навстречу.

— Сергей Георгиевич, пруха пошла!

— А теперь по-русски.

— Иду я мимо магазина, а некий гражданин лупцует воблой по голенищу.

Инспектор умолк, призывая следователя оценить невероятную информацию вскинутыми белёсыми бровями, вздыбленными красными волосами и вздёрнутым воротником салатного плаща.

— И что? — не оценил Рябинин.

— А некий гражданин достаёт пару бутылок пива…

— Очень интересно.

— Я подошёл…

— Угоститься?

— Он тоже так глупо подумал, Сергей Георгиевич.

— А зачем подошёл?

— Потому что гражданин с воблой походил на гражданина Усолкина, фотография которого лежит в кармане у моего сердца.

— Леденцов, не тяни.

— Ну, думаю, это есть плод моего воображения.

— А что оказалось?

— Тогда я, чтобы развеять этот плод, деликатно сказал ему: «Здравствуйте, Пётр Петрович!»

— И он послал тебя к Епишке есть коврижки.

— Сергей Георгиевич, он протянул мне руку.

Рябинин хотел спросить, где этот гражданин, протянувший руку, но увидел его в проходе — тот лениво шагал, сопровождаемый инспектором Фоминым. Они поднялись на сцену и, захватив своим движением следователя, прошли в комнату природы. Сев за стол, за чистый бланк протокола, Рябинин вдруг не почувствовал обычного нетерпения, словно перед ним не был человек, подозреваемый в убийстве. И Рябинин даже не захотел углубиться в себя и понять это внезапное равнодушие.

— Назовитесь, пожалуйста.

— Усолкин Пётр Петрович. Ежели сомневаетесь, то дома и паспорт есть. А что?

— Где вы были двадцатого ноября?

Но Усолкин не ответил — он улыбался берестяной роже так же широко, как и она ему. Жёлтые белки его глаз — от курения ли, от плодово-ягодных ли вин — блестели лежалой костью. Рябинин хотел повторить свой вопрос, но Усолкин непредвиденно взорвался:

— Козла ищете?

Сперва Рябинин подумал, что этот Усолкин относится к тем людям с низкой культурой, у которых реакция несоизмерима с поведением окружающих — за намёк они могут оскорбить, за пустяк ударить. Но белки его глаз, походившие на игрушечные бильярдные шарики, и запах кислого спирта объяснили, что Усолкин пьян. Официальный допрос был невозможен.

— Всё-таки где вы были двадцатого ноября?

— Насколько мне известно, я был на работе, — тщательно выговорил Усолкин.

— Кто это может подтвердить?

— Да вся смена.

Рябинин слышал весёлый стук ботинок — инспектора, бог весть каким способом прослышав о задержании подозреваемого, радостно сбегались в клуб.

— А вы тут не шурупы, — изрёк Усолкин.

— То есть?

— Не шурупите ни хрена. Живёте чужим умом, да и то задним.

— Вы уж объясните…

— Бабе моей поверили.

— А почему ей нельзя верить?

— Жизнь надо знать, парень. К примеру, в посёлке судачат про убийство Аньки Слежевской. А я шурупю, то есть шуруплю, поскольку выпить хочется. Иду к жёнке. Зинка, говорю, слыхала про убийство? Так это, говорю, я порешил Аньку. Посадят, мол, меня. Давай четвертной, попрощаемся, и куликуй тут одна.

— И не жалко? — спросил Рябинин, сдерживаясь.

— Кого?

— Жену.

— Зинку-то? Это не имеет роли.

Усолкин глянул на следователя нахально — его глаза были пусты, как окна в незаселённом доме. Рябинина вдруг прошила яркая, какая-то высвеченная мысль, не требующая никаких доказательств…

Боже, они ищут убийцу Слежевской… Вот он, убийца, рядом сидит, пьяный, неуязвимый. Допрашивай его, суди, наказывай. Только он убивал не Слежевскую — он ежедневно убивает свою жену и со временем добьёт-таки. А Рябинин, следователь прокуратуры, отпустит его домой, к той самой жене, смерть которой он сегодня же приблизит своими издевательствами.

— Товарищ Леденцов! — зло бросил Рябинин.

— Слушаю, Сергей Георгиевич.

— Гражданин Усолкин расхаживает по общественным местам в нетрезвом состоянии. Отправьте его в вытрезвитель.

11

Угрюмый Рябинин надумал прогуляться. Его ноги, в отличие от инспекторских, затекли бездельем. Но, выйдя из клуба, он ссутулился, встреченный природой срезу же, за порогом.

Посёлок утопила ноябрьская тьма. Казалось, что к редким освещённым окнам она стекалась поплотнее, намереваясь их занавесить. Где-то над головой костянисто пощёлкивали ветки высоких тополей. Ветер, как ледяная вода, хлестал отовсюду. Рябинин шёл, и ему казалось, что тьма и холод каким-то странным физическим способом соединились в новую субстанцию, вроде жидкого чёрного льда. Вот и хлещет, вот и хлещет.

А в забытой богом и людьми избушке сидит человек и думает о странностях любви…

Рябинин хотел взглянуть на часы, но только шевельнул рукой — не с его зрением рассмотреть стрелки при звёздном свете. Наверное, часов десять. Впрочем, можно пройти по той улице и кинуть взгляд на игрушечные окошки.

Что тянуло его туда? Жалость к хозяину избушки? Обожаемый Рябининым чай? Интерес к странной любви Слежевских? Или тянуло то, чего не знал и сам следователь?

Игрушечные окошки желтели далеко, как в поднебесном самолёте. Рябинин ещё раз конвульсивно дёрнул рукой с часами. Наверное, десять…

Теперь стучался он подольше. Но ответа, как всегда, не последовало. Рябинин вошёл.

Время тут остановилось. Он непроизвольно обежал взглядом стол, лавки и печь, выискивая хоть какое-то движение. Но время стояло тяжело и ощутимо. До сих пор он считал, что лишь счастью под силу остановить время. Счастливые часов не наблюдают… Остановись, мгновенье, ты прекрасно… Но вот горе остановило его скорее и надёжнее.

— Второй раз на дню пришёл, — улыбнулся Рябинин.

— Чаю хватит, — тоже вроде бы улыбнулся хозяин, автоматически двигая чайник к жару.

После пронизывающего холода пронизывающий жар разморил мгновенно. А впереди был чай, размаривающий посильнее любого жара.

— Древние говорили, что чай якобы укрепляет любовь, — сказал Рябинин, где-то далеко удивившись самому себе: когда и кому древние это сказали?..

— Как видите, чай я пью чайниками, — усмехнулся Слежевский.

— У вас любовь и была.

— У меня — да.

— А у неё?

— Моя любовь была сильнее.

— Отсюда что-нибудь последовало? — Рябинин имел в виду теорию Слежевского о губительности неравномерной любви.

— А когда мы женщин уравняли с мужчинами, отсюда что-нибудь последовало? — неожиданно вспыхнул Слежевский.

Рябинин замешкался с ответом, думая, к чему этот разговор. Олег Семёнович не вытерпел:

— Что оно дало, это равенство?

— Странный вопрос для человека с двумя высшими образованиями…

— Не ответ, не ответ.

— Хотя бы свободу в той же самой любви.

— Любовь не зависит от свободы. Ей душа нужна, душа.

— Но душе нужна свобода.

— А вы считаете, что если женщине дали свободу, то она научилась любить? Чепуха. Теперь у неё вместо любви свобода выбора. Всего лишь свобода выбора.

Противники они были не равные. Следователь допрашивал людей, работал с инспекторами, сочинял версии, думал о мотиве преступления… Слежевский размышлял только о любви да пил чай.