Ричард Паттерсон - Степень вины Страница 8

— Жена смотрит, — наконец буркнул он. — Продолжайте.

— Вот почему я встретилась с ним. Собиралась обсудить будущее интервью.

— Кто организовал встречу?

— Это была его идея. — Мария уловила горечь в собственных словах. — Он позвонил мне.

— Куда?

— Он разговаривал с моими сотрудниками в офисе. В Манхэттене. — Она помолчала. — А я позвонила ему из дома.

— Что он сказал?

— Сказал, что, по его мнению, мне будет интересна книга, которую он только что закончил.

— Он говорил, о чем эта книга?

— О Лауре Чейз.

Монк не спросил, кто она; но все-таки, подумала Мария, на магнитофонной кассете надежней, чем в головах людей, хранится память о богине киноэкрана, которая, сунув себе в рот револьверный ствол, нажала на спусковой крючок.

— Ренсом уверял, что располагает новыми сведениями о ее самоубийстве.

Монк был слегка озадачен.

— Когда умерла Лаура Чейз?

— Почти двадцать лет назад.

— Какого рода сведения были у Ренсома?

Выдерживая тон, Мария помедлила:

— О ее связи с сенатором Джеймсом Кольтом.

После минутного замешательства Монк спросил:

— Джеймсом Кольтом?

Он произнес имя тихо, как будто для себя. Казалось, он потерял нить разговора.

— Джеймсом Кольтом, — повторила Мария. — Столько слухов, сплетен, разной мистики связанно с ее самоубийством! Помните — «Кто убил Лауру Чейз?» Говорили о таинственной женщине, позвонившей в полицию и сообщившей, что Лаура застрелилась. Это событие, наверное, будет бесконечно обрастать домыслами: не далее как в прошлом месяце на вечеринке один человек уверял меня, что Лауру Чейз убило семейство Кольтов — эта связь лишала его шансов на президентский пост, — и что неизвестная женщина, позвонившая в полицию, была не кто иная, как жена Кольта. — В голосе Марии зазвучала горечь. — Но Ренсом сказал, что у него есть кое-что новенькое, никому не известное. Собирался сообщить это мне.

— И что это было?

— Ренсом утверждал, что Джеймс Кольт встречался с ней в Палм-Спрингс за неделю до ее смерти. Она была пьяна, одурела от наркотиков. — Мария сделала паузу. — Когда сенатор Кольт закончил с ней, сказал мне Ренсом, он передал ее двум своим друзьям.

Монк, казалось, с трудом сохранял свою невозмутимость.

— Передал ее? — тихо переспросил он.

— Видимо, Кольт наблюдал, как они делали это с ней. — Мария уставилась в подол юбки. — Лаура Чейз вспоминает, что видела его как в тумане — он сидел в кресле у кровати, потягивая мартини, в то время как его друзья по очереди занимались ею.

Некоторое время Монк молчал.

— Я не понимаю, — наконец вымолвил он. — Как может погибшая что-то «вспоминать»?

Мария поймала себя на том, что смотрит на магнитофон.

— У Ренсома была кассета с записью рассказа Лауры Чейз. Ее рассказ психотерапевту. — Она снова помедлила. — Марк Ренсом и приглашал меня к себе, чтобы дать послушать ее.

Впервые у инспектора изменилась интонация голоса:

— Вы говорили, что она вспоминала…

— Это на кассете.

Монк зачарованно наблюдал за работой магнитофона, как будто впервые видя его. Мария поняла, что он думает о той записи: хрипловатый голос знаменитой актрисы, рассказывающий, как надругался над ней сенатор от Калифорнии — тот, кого миллионы людей хотели видеть президентом и о чьей гибели в авиационной катастрофе до сих пор скорбели многие. Человек, сын которого намеревался теперь стать губернатором.

— Подобной записью, — мягко заметил Монк, — вы можете причинить людям боль и нанести моральный ущерб.

Слова были отзвуком его чувств, напоминавшим, что жизнь Монка протекает вне этой комнаты и что некий образ Джеймса Кольта, конечно же, часть этой жизни. И у Марии было свое представление об образе этого человека: Джеймс Кольт шагает в колонне сезонных рабочих; выступает в сенате с пламенной речью о трагедии Вьетнама, о бессмысленности военных потерь; требует от студентов, чтобы они не отказывались от «борьбы против войны, считая ее менее важной, чем борьба за их собственные интересы». Глядя на Монка, Мария вспомнила, что Джеймс Кольт отводил особое место неграм: он был последним претендентом на пост президента, который всерьез говорил о социальной справедливости. Не только семейство Джеймса Кольта, многие люди были бы оскорблены кассетой Ренсома, пусти ее кто-нибудь в оборот.

— Да. — Она подняла глаза. — Подобные кассеты способны причинить людям боль.

Инспектор как-то притих в своем кресле; что-то с ним произошло, подумала Мария, он кажется более усталым, чем раньше.

— Ренсом говорил, как он достал кассету? — наконец спросил он.

— Он купил ее. — Мария уловила раздражение в собственном голосе. — У дочери доктора Стайнгардта. Ей нужны были деньги.

— Доктор Стайнгардт?

— Психотерапевт. Он умер.

— Но разве на этот счет нет правил? В случае, когда речь идет о пациентах психиатров, есть особые положения.

Мария снова пожала плечами.

— И Лаура Чейз, и Стайнгардт мертвы. Кто остался? Лишь дочь Стайнгардта и… — И Ренсом, хотела она сказать.

— С вами все в порядке?

— Да. — Она поймала себя на том, что провела кончиками пальцев по глазам. — Просто я смотрела на него в тот момент.

— На кого?

— На Ренсома. Когда он умирал, он очень пристально смотрел на меня.

— До этого мы дойдем, — сказал Монк. — В свое время.

Она услышала тихий, тише его голоса, шелест магнитофона.

— Давайте сейчас. Я устала.

— К этому надо подойти.

Она открыла глаза:

— Можно воды?

— Конечно.

Он встал, вышел, вернулся с пластмассовой чашкой холодной воды. Катушки магнитофона продолжали крутиться. Монк прислонился к стене.

— Вы упоминали телефонные разговоры — он звонил вам на работу, вы звонили ему из дома. До интервью были еще разговоры?

— Он звонил еще раз. Сказал, где и когда сможет со мной увидеться.

— Он выбрал Сан-Франциско?

— Да.

— Для вас это удобно?

— Нет.

— Почему же вы поехали?

Мария покраснела.

— Он обещал, что даст мне прослушать кассету, — наконец проговорила она. — Если я приду одна.

Глаза Монка едва заметно расширились.

— И этого было достаточно, чтобы вы согласились?

Попивая воду маленькими глотками, она подбирала слова для ответа.

— Что касается памяти Джеймса Кольта или гибели Лауры Чейз, то я не собиралась выступать в роли разоблачителя. Меня интересовала этическая сторона вопроса. Как можно покупать и продавать интимнейшие секреты, те, которые люди никогда и ни за что не раскрыли бы постороннему!

— Ну и что, как вы полагали, из этого могло получиться?

— Я думала, что он не будет использовать кассету. — Мария помедлила. — Но ведь я — журналист. Ренсом говорил мне, что правда важнее врачебной тайны и всяких нежностей, что она нужна и мертвым, и живым.

— И вы согласились с этим?

— Нет. — Она рассматривала сломанный ноготь. — Но разве можно было не встретиться с ним?

— Он объяснил, почему связался именно с вами?

— Да.

— И почему же?

Она почувствовала, что тело ее окаменело.

— Он сказал, что любит смотреть меня по телевизору. И что «предмет» заинтересует меня.

— Он разъяснил, что имеет в виду?

— Нет. — Ее голос снова стал спокойным. — Пока я не пришла к нему.

Монк сел, посматривая на нее поверх магнитофона и потирая ладонью подбородок.

— Что произошло, — наконец спросил он, — когда вы пришли к нему в номер?

Мария смотрела мимо него в стену. Обдумывай каждую мелочь, говорила она себе, каждую фразу.

— Я пришла около одиннадцати тридцати. — Хладнокровие вновь изменило ей. — Он был один. Я думала, у него будет еще кто-нибудь из журналистов. А он был один…

Монк откинулся на спинку стула.

— Вы мне все пытались задавать вопросы, вместо того чтобы самой рассказать со всеми подробностями. Ну что же, потом мы вернемся к некоторым деталям. — Выходя из задумчивости, Мария обнаружила, что опять молча смотрит на магнитофон.

— Может быть, — предложил Монк, — начнете с того, как он выглядел, когда вы пришли.

Мария подняла взгляд на инспектора:

— Он был омерзителен.

— В каком смысле?

— В любом, — выдохнула она. — Чтобы понять это, надо быть женщиной.

Монк улыбнулся одними глазами:

— Постараюсь понять.

Мария опустила взгляд:

— Начну с того, что у него отталкивающая внешность. Он был довольно высоким и держался этаким патрицием — англо-ирландский акцент, манера стоять, как будто позируя портретисту. Но от этого он лишь походил на персонаж из музея восковых фигур. Даже кожа у него казалась холодной. И живот мягкий и белый… — Она прервала себя. — Но это было позже.