Вера Русанова - Пьеса для обреченных Страница 8

Пока все шло по плану. Что будет дальше, я знала опять же от Ольги.

Вадик запрет на ключ все гримерки и оба выхода на сцену, предложит мне спуститься в зал, может быть, нальет коньяку. Для остроты восприятия. Сам нажмет на кнопку, часть сцены станет медленно вращаться. И вот тогда начнется…

Уже спускаясь в партер, я лениво удивлялась тому, насколько неоригинальны и неизобретательны мужики. Взять того же Бирюкова! Идея, может, и сомнительная, но по крайней мере интересная. Так нет же — надо все испортить, повторяя один и тот же номер бесконечное число раз! Вот сейчас он, пыхтя и нервно закидывая конец синего шарфа на плечо, выволочет из-за кулис стену из бутафорских булыжников, по диаметру перегородит вращающийся круг, водрузит рядом искусственное деревце — уродливый гибрид березки и пальмы…

— Потом, — говорила Ольга, — потребуется только ваша хорошая реакция. Он взгромоздится на круг, спрячется за стеной, выедет к зрительному залу и пламенно прочтет монолог Гамлета. Скинет в зал шарф и вместе со сценой поедет дальше. Потом Ромео. На Ромео он обычно снимает куртку. А дальше такая, порнушка — даже не знаю, где он ее вычитал! В конце концов мой драгоценный Бирюков предстанет перед вами в первозданном виде и страстно призовет взойти к нему. Вот такой стриптиз… Кстати, как ни странно, впечатляет… В общем, вы дожидаетесь, пока он останется в чем мама родила, хватаете его вещи (они все будут в зале валяться) и бежите. к выходу. Ключи в кармане куртки, дверь снаружи закрывается легко… Ну а я уж утром вместе со всеми подойду к залу, полюбуюсь, так сказать… Оставшиеся деньги передам вам здесь же, в кафе…

Деньги, кстати, она должна была мне немалые и аванс заплатила хороший.

Меня несказанно радовало, что пока все идет так, как надо. Я уселась в первый ряд. Вадик закончил возиться со своей стеной, снова убежал за кулисы, погасил софиты.

— Женя, — проговорил он проникновенно и страстно, возвращаясь к своей бутафорской березке, — Женя, я верю, что мы с тобой ощутим друг друга. Мужчина и женщина — они ведь Богом созданы для того, чтобы ощущать. Ты согласна?

Пришлось снова кивнуть. Из головы моей не шла мысль о том, как он будет себя чувствовать, бедненький, когда останется в пустом запертом зале. Разве что в занавес замотается, когда вахтерша откроет дверь запасным ключом и добрая половина труппы ввалится на утреннюю репетицию?

Бирюков тем временем начал входить в творческий транс: прикрыл глаза, смахнул челку со лба, потеребил шарф и… уехал от меня вместе со сценой. Я даже вздрогнула, когда он вдруг снова явился пред моими очами и грозно поинтересовался:

— Быть или не быть?

К сожалению, мне нечего было ему подсказать, но он тут же печально констатировал:

— Вот в чем вопрос.

Далее по тексту Уильяма Шекспира. Правда, монолог Гамлета был изрядно подсокращен, поэтому помянуть его в своих молитвах гражданин Бирюков попросил, как раз перед тем, как начать второй круг. И прощально швырнул в зал синий шарф.

На втором заходе он потребовал, чтобы я стала у окна и убила луну соседством. При этом Вадик был на редкость агрессивен, и я не сразу догадалась, что это — монолог Ромео.

— Плат девственницы жалок и невзрачен! — убеждал меня Бирюков. — Он не к лицу тебе. Сними его!

Я краснела и смущалась.

Когда бутафорская стена повернулась ко мне торцом, в партер полетела заветная куртка с ключами. И тут меня посетила весьма здравая мысль: ключики-то надо вытащить из кармана заранее! Дождавшись, пока Бирюков скроется из поля моего зрения, я метнулась вдоль ряда, согнувшись в три погибели, залезла под кресло (куртка улетела именно туда), а когда выпрямилась…

Сцена по-прежнему медленно вращалась вместе с декорациями. А он лежал между нагромождением картонных булыжников и чахлым деревцем с марлевой потрепанной листвой. Лежал с невыразимой актерской естественностью, как будто только что закончил читать финальный монолог какой-то трагедии и умер согласно роли. Его голова была неудобно запрокинута, рука с серебряным перстнем на пальце судорожно сжимала ствол бутафорской березки. Мизансцена получалась отличная. И он сам наверняка похлопал бы ее автору, если б мог. Но он уже не мог ничего: ни завидовать, ни радоваться чужому успеху, ни тискать по углам молоденьких артисток. Из его груди торчала длинная, матово поблескивающая рукоять ножа, по рубахе расплывалось неровное бурое пятно. А воздух постепенно пропитывался липким и тошнотворным запахом свежей крови.

Было около полуночи — время теней и призраков. Он лежал и улыбался мертвой улыбкой балаганного Петрушки. Как будто там, на потолке, среди стропил и балясин, видел что-то такое, чего не дано увидеть тем, кто пока еще жив.

Пару минут я, стоя с этой дурацкой курткой в руках, просто пыталась продышаться сквозь охвативший меня ужас, а потом завизжала страшно, пронзительно и отчаянно…

Наверное, даже тяжелый бархатный занавес трепетал от моего визга, как парус на ветру. Но я не видела занавеса. Я видела только белую руку, вцепившуюся в несчастную березку, серебряную печатку, поблескивающую на толстом пальце, и кровь — настоящую, не бутафорскую, густую, словно вишневый сок.

Мертвый Бирюков проехал совсем рядом со мной и неспешно покатился дальше. Механизм под сценой гаденько скрипнул. Я наконец опомнилась, судорожно сглотнула и, по-прежнему прижимая к груди куртку, начала пятиться. Мимо кресел, наполовину зачехленных, будто наспех одетых в белые саваны, мимо обшарпанных и серых стеновых панелей.

Шаг, еще шаг, еще… Господи, как страшно и зловеще скрипит пол под ногами! Как далеко еще до выхода из зала! Шаг, еще шаг, еще два шага… И тут раздался стук. Настойчивый, сердитый, почти требовательный, он доносился откуда-то из глубины сцены. Мне было отлично известно, что, кроме трех рядов кулис, кирпичной задней стены и двух запертых дверей, ведущих в подсобные коридорчики, там ничего нет — убийце негде спрятаться. Я не верила в невидимок в любом их агрегатном состоянии — хоть в виде шапок, хоть в виде готовых людей.

Не верила в бестелесных зловещих призраков. Но еще меньше я верила в самостоятельно летающие убийственные клинки. Поэтому немедленно завизжала снова. Еще громче, еще отчаяннее, еще пронзительнее.

— Эй, вы что там, все с ума посходили? — злобно осведомился вполне земной женский голос.

И я заткнулась.

Голос доносился оттуда же, откуда несколько секунд назад стук — а именно из-за закрытой правой двери. Кстати, стук немедленно возобновился. Слегка накренившись влево, я увидела, что дверь, которую последний раз подкрашивали лет двести назад, даже мелко сотрясается под чьими-то ударами.

— Ай, мамочки! — против воли вырвалось из моего горла.

— Какие «мамочки» в двенадцать ночи? — недружелюбно отозвались из подсобного коридорчика. — Выпустите меня отсюда! Вы что, совсем обалдели, что ли? Мамочки… Папочки!

Я молчала не в силах произнести ни слова.

— Вадим Петрович! — теперь уже заканючила неизвестная. — Откройте! Ну, пожалуйста! Вадим Петрович, вы здесь?

Вадим Петрович был здесь. Он в очередной раз медленно выплывал к зрительному залу, но открыть, по понятным причинам, не мог. У меня же было. два выхода: либо рвануть из зала в холл — пустой, темный и жуткий, либо, воспользовавшись ключами из режиссерской куртки, все-таки отпереть дверь, за которой сидел кто-то живой. Попытавшись пошевелить своими окоченевшими от ужаса мозгами, я все-таки выбрала второе, сообразив, что этот «кто-то» вряд ли мог оказаться убийцей. Не запер же он сам себя снаружи.

— А там кто? — жалобно спросила я, взбираясь на сцену и вжимаясь спиной в кулисы, чтобы, не дай Бог, не наступить на злосчастный круг.

— Дед Пихто! — незамедлительно ответили из-за двери. — Это ты, что ли, крыса плоская? Открывай давай, Лауренсия гребаная!

Отсыл к Лауренсии, так живо изображенной мной всего несколько часов назад, не оставлял сомнений в том, что «плоская крыса» — это тоже про меня. В другое время я бы поспорила на тему того, что грудь пятого размера — единственный признак сексуальности, но не сейчас. Тем более, что неизвестная за дверью уже кричала:

— Бирюков где? Скажи ему, что меня здесь заперли.

— Кого — вас? — Моя бдительность не знала границ, что было вполне объяснимо.

— Каюмову Наталью Викторовну. Паспорт серии IV-ET, номер 686598… Тебе это о чем-нибудь говорит?

Паспортные данные мне ни о чем не говорили, а вот фамилию Каюмова я, кажется, слышала от покойного Вадика. К тому же разъяренный, но вполне человеческий голос Натальи Викторовны, как ни странно, успокаивал. На сердце стало легко настолько, насколько вообще может быть, когда перед носом с интервалом в пять минут проплывает труп с ножом в груди.

— А как вы там оказались?

— Заперли меня. Уснула под пальто. Устала и уснула… Еще что-нибудь волнует?