Элизабет Джордж - Тайник Страница 9

— А что, по-твоему, люди не должны интерпретировать свой опыт? Пережили и пошли дальше? Играли — не угадали ни одной буквы? Ты это хочешь сказать?

— Ты же знаешь, что нет. Вот сейчас ты расстроишься. А это вряд ли поможет нам обоим…

— Расстроюсь? Да я уже расстроилась. Я месяцами не вылезала с улицы. Месяцами сидела в темной комнате. Потратила кучу денег на пленку и бумагу. Я не могу продолжать в том же духе, если не поверю, что во всем этом есть смысл.

— Чем он определяется? Продажами? Успехом? Статьей в «Санди таймс мэгэзин»?

— Нет! Конечно нет. Я совсем не о том, и ты это знаешь.

Она проскочила мимо него к двери, бросив на ходу: «Да какая разница?» — и собиралась подняться наверх, оставив его ломать голову над природой мучивших ее демонов. Между ними всегда было так: натолкнувшись на его флегматичный нрав, она вспыхивала со всей страстью непредсказуемой натуры. Принципиальное несходство взглядов было одной из причин, почему им так хорошо вместе. К несчастью, по той же самой причине им бывало и плохо.

— Ну так объясни мне, — сказал он, — Объясни, Дебора.

Она остановилась на пороге. Разъяренная и целеустремленная, она была похожа на Медею: длинные волосы дождем рассыпались по плечам, глаза сверкали металлическим блеском в свете пламени.

— Мне нужно поверить в себя, — сказала она просто.

Голос ее прозвучал так, как будто сама речь требовала от нее отчаянных усилий, и он понял, как сильно ее злит его непонимание.

— Но ты и сама должна знать, что твои работы очень хороши, — сказал он. — Неужели можно поехать в Бермондси, сделать такие снимки, — он показал на стену, — и не знать, что они хороши? Больше, чем хороши. Господи, да они великолепны!

— Потому что знание рождается здесь, — ответила она.

Ее голос сделался тише, а поза, такая суровая мгновение назад, утратила свою напряженность, и она как бы обвисла у него на глазах. При слове «здесь» она указала пальцем на голову, а потом положила ладонь под левую грудь и продолжила:

— А вера — здесь. И мне пока не удалось сократить дистанцию между ними. А если я и дальше не смогу… Как я вынесу то, что должна вынести, если хочу доказать сама себе, что чего-то стою?

«Так вот в чем дело», — подумал он.

Больше она ничего не добавила, за что он в душе поблагодарил ее. Судьба отказала его жене в возможности реализовать себя через материнство. Поэтому она искала другой путь.

— Любимая… — начал он.

И не нашел больше слов. Но это одно, казалось, содержало в себе больше доброты, чем она могла вынести, потому что металл в ее взгляде расплавился и она вскинула руку, словно умоляя не подходить к ней и не заключать ее в объятия.

— Постоянно, чем бы я ни занималась, внутренний голос шепчет, что я обманываю себя.

— Разве не все художники обречены на это? И разве тем, кто добился успеха, не пришлось учиться не обращать внимания на сомнения?

— Этого я как раз и не умею. Ты играешь в картинки, говорят они мне. Ты просто притворяешься. Ты зря тратишь время.

— Как ты можешь думать, будто обманываешь себя, когда ты делаешь такие фотографии?

— Ты мой муж, — возразила она. — Что еще ты можешь сказать?

Сент-Джеймс знал, что ему нечего на это возразить. Как ее муж, он желал ей счастья. Они оба знали, что ни он, ни ее отец никогда не скажут ничего такого, что могло бы его разрушить. Он чувствовал, что проиграл, и она, наверное, прочитала это по его лицу, потому что сказала:

— Не попробуешь — не узнаешь. Ты сам все видел. Почти никто не пришел.

Все началось сначала.

— Это погода виновата.

— А мне кажется, не только.

Дальнейшие рассуждения на тему, кому что кажется, были столь же бесплодны, бесформенны и безосновательны, как логика идиота. Будучи настоящим ученым, Сент-Джеймс поинтересовался:

— Ну а на какой результат ты надеялась? Чего, по-твоему, следовало ждать от первого показа в Лондоне?

Она задумалась над этим вопросом, поглаживая пальцами белый дверной косяк, как будто ответ был записан на нем шрифтом Брайля.

— Не знаю, — призналась она. — Наверное, я слишком боюсь это узнать.

— Чего ты боишься?

— Я понимаю, что мои ожидания были сумбурны. Но знаю, что, даже если я — вторая Анни Лейбовиц, времени все равно потребуется много. Но что, если и все остальное во мне под стать моим ожиданиям? Что, если все остальное — тоже сплошной сумбур?

— Что — все?

— А вдруг надо мной просто пошутили? Вот какой вопрос задавала я себе весь вечер. Вдруг все вокруг просто потакают моим причудам? Твоя семья. Наши друзья. Мистер Хобарт. Что, если они принимают мои работы из милости? «Да, мадам, ваши работы очень милы, мы повесим их в нашей галерее, где они никому не помешают, особенно в декабре, когда люди не ходят на художественные выставки, а бегают по магазинам и запасаются подарками к Рождеству, и вообще, нужно же нам чем-то прикрывать свои стены целый месяц, когда никто не думает выставляться». Что, если в этом все дело?

— Ты оскорбляешь всех. Семью, друзей. Всех, Дебора. И меня тоже.

И тут слезы, которые она так долго сдерживала, наконец пролились. Она прижала кулак к губам, словно понимала, каким ребячеством была ее реакция на разочарование. И все же он знал, она ничего не могла с собой поделать. В конце концов, Дебора — это просто Дебора.

«Она ужасно чувствительная крошка, не правда ли, дорогой?» — заметила однажды его мать с таким выражением, как будто близость к Дебориным эмоциям была сродни приближению к очагу туберкулеза.

— Мне это необходимо, понимаешь? — всхлипнула Дебора. — И если мне не суждено здесь ничего добиться, то лучше мне это знать, ведь должна же я иметь хоть что-нибудь в жизни. Понимаешь?

Тут он все-таки подошел и обнял ее, понимая, что слезы лишь отчасти вызваны тягостным вечером на Литл-Ньюпорт-стрит. Ему хотелось сказать ей, что все это совсем не важно, но он не желал лгать. Ему хотелось взять все ее проблемы на себя, но хватало своих. Ему хотелось сделать их совместную жизнь проще, но он был не в силах. Поэтому он просто взял и прижал ее к себе.

— Мне ты не должна ничего доказывать, — произнес он в ее упругие медно-рыжие пряди.

— Проще сказать, чем сделать, — ответила она.

Он едва успел набрать в грудь воздуха, чтобы ответить, что нужно жить так, будто каждый день — последний, а не бросать на ветер слов о будущем, которое никому не ведомо, как дверной звонок громко и протяжно зазвонил, точно кто-то снаружи навалился на него всем телом.

Дебора отошла от него и вытерла щеки, глядя на дверь.

— Наверное, Томми и Хелен что-нибудь забыли… Они ничего не оставили?

И она огляделась вокруг.

— Нет, по-моему.

Звон продолжался, пока не разбудил домашнего пса. Когда они подходили к двери, из кухни на полной скорости вылетела Пич, гавкая, как подобает разъяренному охотнику на барсуков, которым она, собственно, и была. Дебора подхватила извивающуюся таксу на руки.

Сент-Джеймс открыл дверь.

— Вы решили… — начал он, но тут же осекся, не увидев ни Томаса Линли, ни его жены.

Вместо них на верхней ступеньке стоял, привалившись к железным перилам, человек в черной куртке, со слипшимися от дождя волосами, в насквозь промокших джинсах, которые прилипали к его ногам. Щурясь от света, он обратился к Сент-Джеймсу с вопросом:

— Здесь живет…

И замолчал, увидев Дебору, которая с таксой на руках стояла позади мужа.

— Слава богу, — сказал он. — Меня, наверное, раз десять заворачивали. Я сел в метро на вокзале Виктория, но не в ту сторону, и понял это, только когда… Потом промокла карта. Потом ее унесло ветром. А потом я потерял адрес. Но теперь все. Слава богу…

С этими словами он вышел на свет и сказал:

— Дебс, Вот это, блин, чудо. Я уже начал думать, что никогда тебя не найду.

Дебс. Дебора сделала шаг вперед, не веря своим ушам. Воспоминания о том времени и месте накрыли ее, как волна. И конечно, о людях. Она сказала:

— Саймон! Господи боже. Глазам своим не верю…

Но вместо того чтобы закончить мысль, она решила сначала убедиться в том, что все это реально, хотя и совершенно неожиданно. Протянув руку, она втащила незнакомца в дом.

— Чероки?

Первая ее мысль была о том, что брат ее старинной подруги просто не может стоять сейчас на крыльце дома. Убедившись, что это не обман зрения, что он и вправду здесь, она воскликнула:

— О господи, Саймон, это же Чероки Ривер!

Саймон пришел в некоторое замешательство. Он запер дверь, а Пич бросилась обнюхивать ботинки гостя. Видимо, они ей не понравилась, потому что она отпрянула и залаяла.

— Тише, Пич. Это друг, — утихомиривала собаку Дебора.

— Кто? — переспросил Саймон, взял на руки таксу и успокоил ее.