Владимир Царицын - Осенний лист, или Зачем бомжу деньги Страница 9

Подняв глаза на Молотилова, Сидоров сказал, показывая кроссовки:

— Немного не соответствуют остальному прикиду, не находишь?

Альфред молча кивнул.

— Из обуви только это, валенки, резиновые сапоги и ботинки-говнодавы. Но те… совсем никудышные. Что, спрашивается, делать?

— Не знаю, — растерянно ответил Альфред.

— Не знаешь? А ты роман Николая Гавриловича читал?

— Какого Николая Гавриловича?

— Чернышевского.

— «Что делать?»? Нет, не читал.

Сидоров вздохнул:

— Жалко… Честно признаться, и я не читал. Пытался, но… эту тягомотину читать невозможно. Думаю, её вообще никто не читал, все только название и знают. Да ещё про сны Веры Павловны. Сны были, а о чём… тоже никто не знает.

Сидоров аккуратно поставил кроссовки под лавку.

— А вы… — начал Альфред.

— Мы же договорились! — перебил его Сидоров.

— Не понял.

— Мы договорились на «ты».

— А… ну да. А ты почему так одет? И бороду сбрил. Почему? У тебя праздник?

— В гости собираюсь. Не идти же в этом! — Сидоров указал на кучу тряпья. — Неудобно идти в гости небритым и в повседневной одежде.

— В гости? Так может, мои туфли наденете… наденешь?

— Твои? — Сидоров с сомнением посмотрел на покрытые пылью и рыжими пятнами глины, модельные туфельки Альфреда, — Вряд ли. У тебя какой размер?

— Сорок первый. Они, правда, грязные, но я почищу.

— Не пойдёт, я сорок третий ношу. Ладно, ничего, скоро народ подтягиваться начнёт, что-нибудь отыщется… Кстати, — Сидоров приподнял манжет сорочки и взглянул на ручные часы. Альфред не разглядел марку, но по блеснувшему золотом браслету и такому же корпусу можно было предположить, что это не тайваньская штамповка, явно дорогой хронометр, — кстати, кое-кто из моих бомжиков, наверняка, уже пришёл домой. Надо Окрошку озадачить. Эй, Окрошка! — Сидоров стукнул кулаком по стене.

— А верхняя одежда? — спросил Альфред. — Пальто или куртка?

— Пальто у меня есть.

— А откуда это всё? — недоумевал Альфред.

— Из прежней жизни.

— Так, может быть, у вас и паспорт есть?

— У тебя, — поправил Альфреда Сидоров, — паспорт у меня тоже имеется, но он просроченный, вернее, старого образца. Теперь паспорта другие, как ты знаешь. Ну да ладно. В гости же собрался. Частный, так сказать, визит. Не в государственное учреждение.

В дверь поскреблись.

— Заходи, Окрошка. У меня для тебя поручение имеется.

— Внимаю, Ляксеич… О, блин! — Окрошка застыл на пороге, как соляной столб, вытаращив глаза и открыв рот от изумления. Он на время потерял дар речи, — А где… товарищ Сидоров?

— Не придуривайся, Окрошка, — сказал Сидоров.

— Ляксеич?

— Да я это, я.

— Ляксеич. Зачем ты это?.. Ты покинуть нас решил? Почему? Чем мы перед тобой провинились? Что не так сделали?.. А этого, — Окрошка указал на Альфреда и сверкнул глазами, — этого родственника вместо себя?! Так не пойдёт. У нас какая-никакая, а демократия…

— Нет, Окрошка, не покидаю я вас. Всё будет по-прежнему. Схожу кое-куда и вернусь. Дело у меня в городе образовалось.

— Не врёшь?

— Не вру. Куда я от вас денусь? Говорю же, дело одно сделаю и снова стану бороду отращивать.

— Ну, это… тогда ладно. Дела, оно понятно…

— Так что? Внимаешь?

— Внимаю, Ляксеич!

— Коцы мне нужно сорок третьего размера. Более-менее приличные. Прямо сейчас. Кто-то из наших дома находится? Кто уже из поиска вернулся?

— Малыша видел, Серёгу Потоцкого, Сестёр Звягинцевых — Ваньку и Андрюху. Ну, Бирюк здесь. Где ему быть ещё? Кстати, Ляксеич, Бирюк совсем оборзел, на работу конкретно забил.

— Окрошка! — укоризненно произнёс Сидоров, — Ты забыл, сколько лет-то ему? Скоро восемьдесят.

— Пенсионер! — презрительно сказал Окрошка, — Что-то пенсии его я в упор не вижу.

— Он по-другому своё пребывание здесь отрабатывает. Кто с бандитами связь поддерживает? Кто нас от наездов и от выселения с завода спасает? Не Бирюк, так не жить бы нам тут в тепле и уюте… Ну, ладно! Отвлеклись от темы.

Окрошка насупился.

— Твоё слово — закон. Что я, не понимаю, что ли, — смирился он. — Ладно, пойду, поспрошаю.

— Иди.

— Ещё что-нибудь надо?

— Пока только туфли.

— Тогда я пошёл.

— Иди.

Когда Окрошка вышел, Альфред спросил:

— Алексей, я не понимаю, объясни: если у тебя есть паспорт, пусть просроченный, но ведь его и поменять можно, если тебя никто не преследует, если тебе есть что надеть на себя…

— Почему я бомжую? Почему не возвращаюсь к нормальной жизни? Ты об этом хотел меня спросить?

— Да! — Альфред закивал головой, — Да! Почему?

— Долго рассказывать, Альфред. Да, и не хочу. Настроение не то.

Как это объяснишь? Это надо самому пережить. Вообще-то, Альфред тоже многое пережил. Возможно, он и понял бы его, но… Не хотел Сидоров выворачивать душу наизнанку. Не в его это правилах: рассказывать людям, даже близким, о своих слабостях, и ждать сочувствия и понимания. Зачем? Каждый человек делает то, или иное, потому что он — это он. Каждый поступает по-своему. Так, как считает нужным. А потому он и понять до конца чужую боль не сможет. А если поймёт, то не так. По-другому, по-своему. Или сделает вид…

5

Так думал Сидоров, выходя из развалин и направляясь в город.

Не впервые Алексей задумывался о своей жизни, деля её на два неравных куска. Совершенно неравными были куски. И по длине и по весу. Один кусок, или жизненный отрезок, длился с момента рождения до третьего ноября двухтысячного. Тридцать семь лет и девять месяцев. Второй отрезок был короче — всего каких-то пять лет. Завтра будет ровно пять лет, как он бомжует. Но эти пять были тяжелее тридцати семи с хвостиком.

Почему он стал бомжом? Потому что третьего ноября двухтысячного года он умер. Не в прямом смысле, всего лишь в переносном, но умер. Нужна ли мёртвому прописка, работа, друзья-приятели? Нужно ли мёртвому стремление к чему-либо, кроме, как к хаосу? Стремление одно: поскорей сгнить и стать ничем…

Сначала он был мертвецки пьяным. Неделю? Месяц? Он не знал, сколько времени продолжался запой. Сидоров пил и дни не считал. Деньги, которыми был набит бумажник, закончились, он стал пить в долг. Ему не отказывали, так как знали: Сидоров отдаст. Потом кое-что узнали и поняли: не отдаст. Нечего ему отдавать, лишился мужик всего. Алексей Алексеевич Сидоров — нищий! Жена Катька-сука кинула, вышвырнула из дома и с работы. Из жизни мужика вышвырнула.

Сидорова пожалели, простили водочные долги, но наливать больше не стали.

Очнулся он в каком-то подъезде. В костюме, в пальто кашемировом, но без шапки и почему-то без туфель. Где он потерял туфли? Дорогие, из натуральной качественной кожи. А чёрт их знает! Может, снял с него, спящего, какой-нибудь бомж? Скорей всего. Часы не снял, не обшарил карманы… Спугнули, наверное.

Выполз Сидоров на белый свет, а вернее, в тёмную ночь, нашёл возле мусорного контейнера выброшенные кем-то рваные ботинки, размера на два больше, и отправился куда глаза глядят. Нет, глаза не глядели, он вообще не видел и не соображал — куда идёт-бредёт.

Глаза не глядели, а ноги, обутые в чужие ботинки сорок пятого размера, несли его куда-то и принесли в монастырь.

Этот монастырь был Сидорову хорошо известен. Они с Катериной изредка поставляли сюда, в порядке благотворительной помощи, залежалый товар, срок годности которого должен был в скором времени закончиться, а иногда — небольшие суммы наличных Сидоров передавал лично в руки настоятеля монастыря, когда сотню баксов, когда баксов пятьсот. На этом Катерина настаивала. Может, какие-то грехи замолить хотела? Кто знает? Сам-то Сидоров в бога не верил, а потому не одобрял Катеринину благотворительность. Но не одобрял молча. Он с Катериной никогда не спорил. Потому что любил.

На стук в ворота вышел монах, лица которого Сидоров не помнил, но сам он монаху был явно известен.

— Алексей Алексеевич? — удивился монах ночному гостю, — Что с вами? Ночью, без шапки?

— Погреться пустите?

— Конечно!

Монах отвёл Сидорова к настоятелю. Тот не спал, молился.

Сидоров всё ему рассказал, ничего не скрыл. О том, что пьёт уже давно и много, и почему пьёт, рассказал, о Катерине и о том, что всё потерял: деньги, работу, дом, веру в любовь, и теперь не знает, что делать и куда идти.

— Иди надо к Богу, — посоветовал настоятель монастыря, — путь к Богу самый правильный, и на пути том понимание, а в конце — истина.

— Не могу я к Богу, не верю я в него. Крещёный, но не верю.

— Думаешь, все церковнослужители и все монахи в Него верят? Нет, не все. Далеко не все. Но хотят верить и по пути веры идут.

— А я не хочу так. Без веры. А веры у меня не может появиться ни в конце, ни в начале пути. Я ведь в советской школе учился, у меня с детства атеизм в мозгах, и ничего другого там поселиться не может. И в институте я не Закон Божий, а исторический материализм изучал. Я книжки читал разные. Про космос. Уверен, что негде там Богу жить. Где там рай? А ад где? Под землёй? Нефть там, под землёй, газ, и прочее дерьмо.