Михаил Зубавин - Дело о кониуме Страница 9

— Ребята, пойдемте, сейчас с родственниками моими почеломкаетесь, сжуем легкий ланч, потом мы с Ершом поработаем, а уж затем, как папа подъедет, и пообедаем как следует.

У дверей дома стоял в плавках муж Инны — Владимир. Золотоволосый голубоглазый атлет, он презрительно щурился на солнце, прибывших приветствовал крайне небрежно, высокомерно.

Проходя подлинному коридору, Ершов шепнул Галине:

— А ведь когда-то был одним из лучших моих студентов, интересующийся мальчик. Сейчас-то что с Вовкой стало, давно его так разнесло?

— Уж года полтора он сноба из себя корчит.

В столовой гостей ждала хозяйка дома, мать Инны, жена мэра Фаина Николаевна Гаврилова. Встречала она их подчеркнуто радушно. Ершов был старым ценителем прекрасного пола, двух-трех секунд ему хватило на то, чтобы понять, как вести себя с хозяйкой. Мать и дочь очень походили друг на друга, почти одного роста, одних черт лица, со схожими походками и фигурами. В то же время они резко отличались. Если голубоглазая светловолосая дочь вся была наполнена мягкостью, беззаботностью, ленивой беспечностью, то в кареглазой, жгуче темной матери сквозила мощь, темперамент, неуемная женская сила. Ершов моментально прикинулся не понимающим ситуацию.

— Инна, — обратился он, — пока ваши родители еще не подошли, познакомьте меня с вашей подругой, в жизни не встречал такой красавицы.

Галина пыталась что-то промямлить, но Инна поняла Ершова с листа, она указала рукой на мать:

— Это подруга моего детства — Фаня, а это мой бывший доцент Ершов Сережа.

— А ныне вольный художник.

— И отец русской филологии, — хмыкнул вошедший в комнату Владимир.

— Не всем же быть особами, лично приближенными к императору, — отпарировал Ершов.

А Фаина Николаевна уже благоухала, словно полуторагектарный розарий.

За ланчем больше ели, а не болтали. Жевали сыр, ветчину, глотали запеченные в сметане грибы, набивали утробу столь приятной в нашем северном краю майской клубникой.

Когда Ершов с Инной уединились в ее кабинете, она выложила рукописи на стол и, улыбаясь, сказала:

— Я всегда знала, что ты талант, Ерш, но ты… Зачем тебе соавтор? Осталась лишь чисто редакторская правка, чепуха одна.

— Милая, а ты слыхала, что Бога не следует поминать всуе, — спросил повеселевший Ершов.

— О чем ты?

— О том, что мы все разные, что для одного чепуха, для другого мука. Если ты доведешь тексты, а тем паче их пристроишь, я буду счастлив увидеть их под нашими именами. Ибо то, что я уже сделал, для меня — наслаждение, но все последующее — пытка.

Инна с любопытством посмотрела на Ершова.

— Но ты потом не обидишься?

— Наоборот. Если дело пойдет, полуфабрикатами типа сегодняшних я тебя завалю.

— Ах ты, Ерш, Ерш, — покачала головой Инна. — Ершистый Ерш Ершович, бахвал и задавака, но ладно, прощаю тебя, за талант и за то, — хмыкнула она, — что маму так ублажил. Она сегодня за едой даже на Володьку не орала, а это чудо.

— А почему они ссорятся?

— Наверное, нам не стоило вместе жить, но из-за Васечки родители нас не отпускают, говорят: «Какая ты мать?» А Вовка не настаивает, сам-то больше молчит, за глаза ее ругает, но прилюдно все терпит. Мама его просто ненавидит. Сильно они не часто скандалят, но по мелочам она его постоянно пилит. Мы тут с ним в ресторан ходили, истратили всего тысяч десять, так она три дня фырчала, а по-старому это жалкая пара сотен.

— Да, тяжело жить вместе, — вздохнул Ершов.

— Последнее время от постоянного ожидания скандала, — пожаловалась Инна, — у меня какие-то страхи появились, тревога какая-то беспричинная. И, знаешь, когда дедушка умер, в тот день вроде одни наши были, ну еще папин зам да англичанин один, переводчик, так меня и тогда такое беспокойство терзало, что я расстроилась, но не удивилась, когда дедушка вдруг заболел.

— Ершов медленно перелистал тексты, просмотрел места правки, а потом отбросил рукописи и предложил Инне погулять по саду.

На корте Фаина Николаевна и Володя, облаченные в белые костюмчики, ловко гоняли теннисный мяч. Галина, подвернув юбочку, выставила молочно белые бедра, закинула назад голову, зажмурила глаза и впитывала лучи жаркого майского солнца.

Инна потянула Ершова за рукав:

— Пойдем, отведу в наш лесок.

— Погоди. Уж больно красиво играют, — задумчиво произнес Ершов. — И часто они на корте резвятся?

— Еще как!

— А ты?

— Я могу играть лишь в отсутствие мамы, она ведь у нас красавица. Я для нее всегда неказистая, неловкая девчонка. Когда я в ее присутствии беру ракетку, то оказывается, что и хожу я, как корова, и бью, как парализованная, позор, одним словом. Мама такая очаровашка, а ребенок у нее урод, — вздохнула Инна. — Но пойдем в лес, скоро папа приедет.

Когда Ершов и Инна вернулись после прогулки по лесу, включенному в «поместье», мэр уже прибыл и все готовились к обеду. Мэр был приземистый, плотный мужчина, с короткими седеющими усиками, чем-то похожий на шаржированного медвежонка. Увидя Ершова, он заулыбался:

— Бывшая звезда нашей альма матер почтила присутствием мой скромный кров! Я рад.

— Вы льстите, профессор.

— Ой, как приятно — профессор, — протянул мэр. — Я уже забыл, когда ко мне так в последний раз обращались: про-фес-сор. А как ваша детективная жизнь? Не жалеете, что ушли из университета?

— Какая там детективная жизнь, обычный вольный художник, — потупился Ершов.

— Не смущайтесь, — мэр кивнул Ершову, обвел взглядом семью, — наш гость славен столь блестящими расследованиями…

— Что удивительно, как он еще жив, — подхихикнул Владимир.

— Но у нас вы, надеюсь, не в качестве сыщика? — спросил мэр.

— Мы с Сережей делаем две книги, — выручила Ершова Инна.

— Добро, добро.

Обед отличался тяжелым обилием в кушаньях и чисто символическим возлиянием. Разговоры велись светские, вежливые, скучные, и после окончания трапезы Ершов и Галина стали собираться.

Неожиданно Инна заявила, что поедет с ними.

— Завтра на конгрессе день регистрации, машина моя в городе. Я думала, что меня Володька отвезет, да что его гонять, подбросьте меня за компанию.

Галина управляла, Ершов и Инна притулились сзади. Инна захватила с собой магнитофон, поставила на сиденье за спиной Галины и как-то невольно прижалась к Ершову.

— Сережа, мешает твоя рука.

— Ладно, — вздохнул Ершов и обнял Инну.

Она пристально посмотрела на него, он — на нее. Медленно их лица сближались, и вдруг Ершов услышал ее шепот:

— Не могу же я все за тебя делать…

И, о ужас! (Автору стыдно писать такое, но правда есть правда). Они страстно прильнули друг к другу. Когда же Ершов немного пришел в себя, он отстранил дрожащую в возбуждении Инну и одним глазом глянул на водителя. Видела ли она? Галина невозмутимо рулила. Ершов вздохнул, сел прямо, сжал Инне ладонь и спросил спокойным, ровным голосом:

— Галя, какой у нас маршрут?

Инна открыла глаза, а Галина ответила:

— Сброшу тебя, потом отвезу Инку.

— Тогда так, — Ершов говорил искусственно бесстрастно, Инна сидела с затуманенным взором, Галина крутила баранку. — Инна, какое-то хулиганье пугает Галю, ты не могла бы недельки на две пригласить ее к вам на дачу?

— Могла, — словно во сне ответила Инна.

— Галя, возьми в понедельник две недели за свой счет, никому ничего не говори и перебирайся к Инне.

— А мне дадут отпуск?

— Сейчас без содержания всем дают, чтоб только деньги не платить.

— И ты думаешь…

— Я думаю. А ты делай.

— Хорошо.

Вскоре машина остановилась. Ершов распрощался с Галиной, а Инна лишь сдавила ему руку, но уже минут через сорок она стояла на пороге ершовской квартиры, и стоило Ершову отворить дверь, как он оказался в ее объятиях.

Инна лежала у Ершова на плече и плакала.

— Ерш, Ерш, это правда, правда, клянусь! Ты второй в моей жизни мужчина, зачем ты сказал, что так говорят все? Все — не я. Я в эти моменты думала раньше о том лишь, как бы все быстрее кончилось, да я и позволяла подобное эдак раз в месяц, когда Вовка совсем озвереет, потому что от всего этого мне было лишь плохо и больно. Я никогда не испытывала такого, что чувствую с тобой, я уже в машине чуть не умерла от любви. Все об этом говорили, говорили, рассказывали, как прекрасно, но со мной ничего подобного не происходило, и я решила, что все просто прикидываются. Сначала я еще боялась, что у меня что-то не то, с мамой советовалась, узнавала, почему мне с Вовкой плохо, а она ответила, что от этих гадостей только проституткам хорошо бывает, и я успокоилась. А ты… Знаешь, я думала, что тебя забыла. Почему тогда ты не захотел меня?

— Милая, ты была такой чистой, невинной девочкой, а я старым прожженным потаскуном, ершом-одиночкой, может, и зря, но так вышло.